Братская ГЭС - [12]

Но это началось

                  в минуту ту,

когда Радищев

               рукавом камзола

отер слезу,

             увидев сироту...»[3]

И думал я, оцепенело тих:

достойны ли мы призраков таких?

Какие мы?

          И каждый ли из нас

сумеет повторить в свой трудный час:

«Я тот же, что и был,

                        и буду весь мой век -

не скот,

          не дерево,

                      не раб,

                                но человек...»?

ПЕРВЫЙ ЭШЕЛОН

Ах, уральской марки сталь,

рельсы-серебриночки!

Магистраль ты, магистраль,

транссибирочка!

Ты о чем, скажи, грустишь

в стуках-проблесках?

Не от слез ли ты блестишь,

в щелки пролитых?

Помнишь, как глаза глядели

в окна

        отрешенно,

как по насыпи летели

тени

     от решеток,

и сквозь прутья,

                 будто голуби,

продирались

             и - в полет

чьих-то писем треугольники

(может, кто-то подберет...).

И над соснами, рябинами

кружилось наугад:

«Ты не верь,

              моя любимая...

Мама, я не виноват».

Было много разной лжи,

много страшного,

но не надо, не тужи,

магистральюшка!

Ветер бьет наперерез,

ну, а мелом -

              наискось:

«Едет Братская ГЭС!» -

на вагоне надпись.

Говорят глаза с глазами

и с тайгой невиданною:

«Мы себя «сослали» сами

в ссылку удивительную!

Стань,

        Сибирь,

                 светлым-светла,

радуйся

         и радуй!

Наказаньем ты была,

сделайся

         наградой!»

Сочинили хор-оркестр

москвичи с москвичками.

Едет Братская ГЭС

с рыжими косичками!

«Я на Сретенке жила -

расстаемся с нею.

Газировку я пила -

Ангара вкуснее.

В рюкзаке моем побились

мамины бараночки...

Мама новая, тайга,

принимай в братчаночки!»

(И не знаешь ты, девчонка,

что в жестокий первый год

твоя модная юбчонка

на портянки вся пойдет;

что в палатке-невеличке,

как рванет за сорок пять,

станут рыжие косички

к раскладушке примерзать.

Будут ноженьки в болячках.

Будет в дверь скрестись медведь,

и о маминых баранках

тайно будешь ты реветь.

Маникюр забудут руки.

Но ты выстоишь, как все,

в рукавицах и треухе,

в телогрейке и кирзе.

И в краю глухом, острожном,

как тобою решено,

себе Сретенку построишь,

танцплощадку и кино.

Пусть в Москве себя не тешат:

маникюр ты наведешь,

платье-колокол наденешь,

в туфлях узеньких пройдешь.

И ты будешь в платье этом

так сиять, сводя с ума,

словно лампочка со светом,

тем, что ты зажгла сама!)

Сосны синие окрест

с алыми верхами...

едет Братская ГЭС с шалыми вихрами!

Пой,

      Алешка Марчук,

на глаза татаристый!

В разговоре ты -

                   молчун,

ну, а в песне -

               яростный.

Пусть гитара семиструнная

играет до утра,

словно это

             семиструйная

играет Ангара!

(И разве знаешь ты, Алешка,

с шнурком ковбойским на груди,

что жизнь твоя - еще обложка,

а книга будет впереди;

и что тебе с твоим дипломом

в тайге придется - будь здоров! -

пилою вкалывать и ломом,

зубря английский у костров;

что с видом вовсе не геройским,

чумазый, словно сатана,

прихватишь ты шнурком ковбойским

в грязи подошву сапога...

А после с красною повязкой

кидаться будешь ты в ночи

туда, где с вкрадчивой повадкой

по фене ботают ножи.

И только утром, на рассвете,

с усмешкой вспомнив левый хук,

ты сможешь взяться за рейсфедер,

и будет падать он из рук.

Но встанет ГЭС, и свет ударит,

и песня странствовать пойдет:

«Марчук играет на гитаре,

а море Братское поет...»

И в дальнем городе Нью-Йорке,

где и студенты и печать,

ты будешь кратко и неловко

о Братской ГЭС им отвечать.

Среди вопросов -

                 и окольных

и злых, пронзающих насквозь, -

вдруг спросит кто-то,

                       словно школьник:

«С чего все это началось?»

Но нет, не первые палатки

ты вспомнишь, тайно озарен,

а те побитые баранки,

а тот поющий эшелон.

И, вспомнив это все недаром,

ты улыбнешься - так светло! -

и, взяв у битника гитару,

ответишь весело:

                   «С нее!»)

Эй, медведи,

               прячьтесь в лес

робко,

        как воробышки!

Едет Братская ГЭС

с гитарой на веревочке!

Пой,

      уральской марки сталь,

песню силы,

               храбрости!

Магистраль печали,

                      стань

магистралью радости!

Чтоб на рельсах -

                ни слезинки

от извечной слезности,

наши души,

            как светинки,

в свет великий сложатся!

В неизвестные края

пенно

        и широко

ты летишь,

            страна моя,

первоэшелонно.

Наши жизни -

             на кону.

Наши жизни

            лопаются.

Трудно нам,

             как никому,

первоэшелонцы!

Но и звезды

           и костры,

но и свет,

            и солнце

кто так чувствует,

                    как мы,

первоэшелонцы!

И ты знай,

            страна моя, -

если тяжело мне,

все равно я счастлив:

                         я -

в первом эшелоне!..

ЖАРКИ

«Куда идешь ты, бабушка?»

«Я к лагерю, сынки...»

«А что несешь ты, бабушка?»

«Жаркъ несу, жарки...»

В руках, неосторожные,

топорщатся, дразня,

жарки - цветы таежные,

как язычки огня.

И смотрит отгороженно,

печален и велик,

из-под платка в горошинах

рублевский темный лик.

И кожаные ичиги,

с землею говоря,

обходят голубичники,

чтобы не мять зазря.

Летают птицы, бабочки,

и солнышко горит,

и вдруг такое бабушка

тихонько говорит:

«Иду, бывало, с ведрами

и вижу в двух шагах

несчастных тех, ободранных,

в разбитых сапогах.

Худущие, простудные -

и описать нельзя!