Братская ГЭС - [8]

но не для рабства ты родилась.

Россию Разина,

               Россию Пушкина,

Россию Герцена

               не втопчут в грязь!

Нет,

     ты, Россия,

                 не баба пьяная!

Тебе великая дана судьба,

и если даже ты стонешь,

                        падая,

то поднимаешь сама себя!

Ярмарка!

         В России ярмарка!

В России рай,

              а слез - по край,

но будет мальчик -

                   он снова явится -

и скажет праведное:

                    «Вставай...»

          Б р а т с к а я   Г Э С

о б р а щ а е т с я   к   п и р а м и д е:

Пирамида,

          снова и снова

утверждаю с пеной у рта:

революций первооснова

есть не злоба,

               а доброта.

Если слезы сквозь крыши льются,

строй лишь внешне несокрушим,

и заваривается

              революция,

и заваливается

               режим.

Вот я вижу:

            летят воззвания,

уголь - мастеру-гаду в рот,

и во мне - не воды взвывания,

а неистовых стачек рев.

И Россия идет к избавленью,

кровью тысяч землю багря,

сквозь централы, расстрел на Лене,

сквозь Девятое января.

И в боях девятьсот пятого,

и в маевках, флагами машущих, -

всюду брезжит светло,

незапятнанно

яснолобость симбирского мальчика.

Кто-то ночью,

              петляя, смывается,

кто-то прячет шрифты под полой,

и, как лава, из глоток в семнадцатом

сокрушающее:

             «Долой!»

Но вновь,

          оттирая правду назад,

неправда к власти протискивается.

И вот,

       пирамида,

                 взгляни:

                          Петроград.

Временное правительство.

* * *

Под вихрь витийственных словечек,

о славе грезя мировой,

скакнул в премьеры человечек

с вертлявой полой головой.

Он восклицал о прошлом горько.

Он лясы лисанькой точил,

а потихоньку-полегоньку

все то же прошлое тащил.

«Народ! Народ!» -

                  кричал под марши,

но лучше уж бесстыдный гнет,

чем угнетать народ, как раньше,

крича:

       «Да здравствует народ!»

Следили Зимнего колонны

ловчилу в шулерском дыму

с крапленной мастерски колодой

министров, надобных ему.

Он передергивал шикарно,

но пальцы чувствовали крах.

Так шла игра. Менялись карты,

но оставался тот же крап.

А в Зимнем все еще банкеты.

Бокалы узкие звенят,

и дарят девочки букеты,

как это дамы им велят.

И в залах звон, как будто бал там,

и подхорунжий с алым бантом

при николаевских усах

стоит у двери на часах.

И вот, подняв бокал с шампанским,

встает премьер с лицом шаманским,

с просветом в хилых волосах.

Здесь революцией клянутся,

за революцию здесь пьют,

а сами ссорятся, клюются

и все на свете продают.

У них интриги и раздоры,

хоть о единстве и галдят,

и Ярославли и Ростовы

на них презрительно глядят.

Их презирают и солдаты,

и те, кто сеют и куют,

и человеки, что салаты

им, изгибаясь, подают.

С усмешкой сумрачной и странной,

сосредоточен, хитроват,

на их машины под охраной

глядит рабочий Петроград.

Он видит, видит их бессилье.

Еще немного - и пора...

Игра в правительство России -

всегда опасная игра.

* * *

Глядит пирамида,

                 как тяжко, огромно,

сопя,

      разворачивается «Аврора»,

как прут на Зимний орущие тысячи...

Глядит пирамида

                все так же скептически:

«Я вижу:

         мерцают в струенье дождя

штыки - с холодной непримиримостью,

но справедливость, к власти придя,

становится несправедливостью.

Людей существо - оно таково...

Кто-то из древних молвил:

чтобы понять человека,

                       его

надо представить мертвым.

Тут возразить нельзя ничего.

Согласна, но лишь отчасти.

Чтобы понять человека,

                       его

надо представить у власти».

Но Братская ГЭС

                в свечении брызг

грохочет потоком вспененным:

«А ты в историю снова всмотрись.

Тебе я отвечу Лениным!»

ИДУТ ХОДОКИ К ЛЕНИНУ

Проселками

          и селеньями

с горестями,

            боленьями

идут

     ходоки

           к Ленину,

идут ходоки к Ленину.

Метели вокруг свищут.

Голодные волки рыщут.

Но правду крестьяне ищут,

столетьями

            правду ищут.

Столькие их поколения,

емелек и стенек видевшие,

шли,

     как они,

              к Ленину,

но не дошли,

             не выдюжили.

Идут ходоки,

             зальделые,

все, что наказано, шепчут.

Шаг

    за себя делают.

Шаг -

      за всех недошедших.

А где-то в Москве

                  Ленин,

пришедший с разинской Волги,

на телеграфной ленте

их видит

          сквозь все сводки.

Он видит:

          лица опухли.

Он слышит хрипучий кашель.

Он знает:

          просят обувки

несуществующей каши.

Воет метель,

             завывает.

Мороз ходоков

              корежит,

и Ленин

        себя забывает -

о них

      он забыть

                не может.

Он знает,

          что все идеи -

только пустые «измы»,

если забыты на деле

русские слезные избы.

...Кони по ленте скачут.

Дети и женщины плачут.

Хлеб

     кулаки

            прячут.

Тиф и холера маячат.

И, ветром ревущим

                   накрениваемые,

по снегу,

          строги и суровы,

идут ходоки

            к Ленину,

похожие на сугробы.

Идут

     ходоки

             полями,

идут

     ходоки

            лесами,

Ленин -

        он и Ульянов,

и Ленин -

          они сами.

И сквозь огни,

                 созвездья,

выстрелы,

          крики,