Брат ты мой единственный - [4]

— А его ты не хочешь спросить, Олюшка? — вкрадчиво проговорил старик и повернулся ко мне. — У меня никого не осталось, внучок. Если у тебя не будет детей, мой род угаснет. Зато у меня есть хороший дом, при нем огород и хлев. Есть конь и четыре кобылицы, коровенка, полсотни курей и ульи. У соседей подрастают девочки, они сейчас твоих лет, внучок. Не спеши, подумай, время есть.

Старик поднялся и, не прощаясь, двинулся на выход.

Прошла зима, за ней весна, и наступило новое лето. Слова деда по матери не шли у меня из головы. Особенно последние, насчет девочек. Я в жизни не видел никаких девочек, но они стали сниться мне по ночам, красивые и добрые, как мама до смерти отца.

Однажды утром я проснулся от того, что Рашид на своей кровати шумно ворочался, кряхтел и даже скрипел зубами.

— Ты что? — спросил я, его растолкав.

Рашид вскинулся, затем выдохнул и сел, свесив ноги на пол.

— Мне снилось, что я украл женщину, — сказал он. — Как отец. Украл у сыновей Пахадыра, а их обоих зарезал. Вчера снилось то же самое, только женщин было две. И я подумал… — Он, сощурившись, замолчал.

— Что ты подумал? — помог я.

— Давай вдвоем сделаем, брат? Пойдем на юг, обогнем болото, пересечем пустыню, за три дня мы доберемся до гор. Узнаем у людей, где живут сыновья Пахадыра, и отомстим. Не сразу, надо хорошо подготовиться.

— Не хочу, — сказал я.

— Струсил? — поднял на меня взгляд Рашид. Я ударил его, по лицу, впервые в жизни, до этого мы не дрались никогда. Рашид вскочил и бросился на меня. Мы, сцепившись, рухнули на пол, он оказался сверху, подмял меня под себя, и…

— Прекратите! — отчаянно закричала с порога мама. — А ну, прекратите сейчас же!

Рашид отпустил меня и медленно поднялся на ноги. Он тяжело дышал, капли пота катились по смуглому, как у отца, лицу.

— Прости, — сказал он и протянул мне руку, чтобы помочь подняться.

На следующий день Рашид ушел на охоту один, не позвав меня. На север, куда обычно мы не ходили. Сутки спустя он вернулся без всякой добычи, на вопросы отвечать отказался, а на следующее утро ушел опять. На этот раз его не было четыре дня, и мама переволновалась: до этого ни один из нас не уходил так надолго. На пятое утро Рашид вернулся. В поводу он вел двух лошадей, гнедую кобылу и серую в яблоках.

— Откуда это, сынок? — опешила мама. — Где ты их взял?

Рашид долго не отвечал, потом процедил сквозь зубы:

— Не бойтесь, никто на нас не подумает.

Больше ничего говорить он не стал, а вооружившись отцовским топором, принялся мастерить во дворе конюшню. Я взялся ему помогать, с конюшней мы провозились все лето, потому что ничего в строительстве не понимали, но к осени с грехом пополам соорудили нечто кособокое и уродливое. Так же, с грехом пополам, я научился ездить на лошади. Рашиду же и учиться не пришлось: он носился на лошадях так, будто занимался этим с самого детства.

Зимней метельной ночью тихо умерла мама — не проснулась поутру. Рашид стоял и молча смотрел на нее, а я снова ревел навзрыд, забыв о том, что мужчины не плачут.

Мы схоронили маму на ручьевой излучине, потом вернулись в дом и долго сидели за столом, не глядя друг на друга и не разговаривая. Я пытался понять, что же нам теперь делать, но понять мне не удавалось.

— Будем жить, как жили, брат, — решил наконец Рашид.

Про сыновей Пахадыра он больше мне не напоминал. И вообще, разговаривать мы с этого дня стали гораздо реже, чем прежде. Весной, едва стаял снег, я оседлал гнедую, она была покладистее и смирнее, чем серая в яблоках. Под седло пошла шкура крысьего волка, которого неделей раньше убил Рашид. Он теперь охотиться предпочитал на востоке и говорил, что на лошади ему не страшен никакой зверь.

Я вскочил на спину гнедой и, подбадривая ее пятками, двинулся на север. К полудню я достиг лесной опушки, дальше начинались развалины города и гиблые земли. Я обогнул их с востока, заночевал в редколесье и наутро отправился дальше. К трем пополудни с вершины невысокого с пологими склонами холма я увидел вдалеке поселение православных.

Привязав гнедую к дереву, я дальше пошел пешком. Неподалеку от поселения забрался на верхушку высоченной сосны. Долго неотрывно смотрел вниз, на три десятка тянущихся двумя линиями домов. На кажущихся с моего места крошечными людей, на раскинувшееся вокруг поле. Не знаю, было ли это поселение тем самым, из которого приходил к нам мой дед, или другим. Так или иначе, пока я глядел на него, у меня мучительно давило в груди и было скверно и горестно оттого, что я изгой и сын изгоев, которому не нашлось в жизни места.

Когда начало темнеть, я спустился на землю и медленно побрел туда, где оставил лошадь. Забрался в седло и двинулся обратно на юг.

Вернуться, навязчиво думал я по пути. Вернуться к людям. Оставить этого человека, который по какому-то недоразумению мой брат. Мы росли вместе, но что с того. Он чужой мне, у таких, как он, на уме лишь убийство и воровство, правильно сказал тогда дед.

Я злился на себя, я едва не рычал от злости. Ближе брата у меня теперь никого не было. Я гнал от себя подлые, предательские мысли, но они настойчиво возвращались и не желали уходить. Вернувшись, я не застал дома брата. Он появился под утро, когда я еще спал. Растолкал меня и потащил за собой во двор.