Брат Иуда - [11]

Он долго мыл свою чашку, поставил ее в кухонный шкаф, рядом с сахарницей… Ему необходимо опять увидеться с Леа, вновь расспросить ее, но ни в коем случае не упорствовать! Возможно, она ничего не помнит! Тогда, вероятно, он пощадит ее. Он относился к ней снисходительно, несмотря на ее неуместные замечания. Даже больше чем снисходительно… Скорее даже доброжелательно. И все же он не обращал почти никакого внимания на людей, на животных, на цветы, на все, что представляется реальным, будучи на самом деле иллюзорным. Но Леа! Она пробуждала в нем любопытство. Не только потому, что она была свидетелем аварии. Трое остальных — Блезо, Фильдар и Ван ден Брук — вызывали у него только беспокойство. Леа — другое дело. Ее отличало необыкновенное вольнодумство! Она жила, казалось, так непринужденно! Она не подозревала, что всецело в его руках, словно маленькая птичка, и достаточно сжать пальцы…

И тут он вдруг вспомнил, что не сделал упражнений. Он лег, чтобы лучше сосредоточиться, и закрыл глаза. Прежде всего ему следует научиться контролировать дыхание, вдыхать медленно, так же медленно выдыхать, затем сконцентрировать свое внимание на руке, мысленно спуститься вдоль нее, проникнуть вглубь, стать капелькой крови, которая течет по запястью и вот уже начинает биться в пальцах… в большом пальце, указательном… Но вдруг внимание рассеивается. Эта рука, держащая скомканный конверт, не принадлежит ему. Это рука Леа, маленькая, нервная… «Снова одно и то же. Мне трудно забыться… Однажды Учитель произнес какую-то фразу, которая должна мне помочь… Он сказал, что нужно уметь дать проявиться своему „я“… Что это, по сути, означает? Если я исчезну, то исчезнет и Учитель и служить станет некому. Я теряю смысл существования. Я испаряюсь, растворяюсь. Вот Леа посмеялась бы, если бы увидела меня. Ну и пусть! Все нужно начать сначала… Учитель знает, о чем говорит, когда проповедует, что познание ускользает от нас, как проточная вода. Я спускаюсь вдоль руки… проникаю вглубь… я там остаюсь… Она становится тяжелой, она покрывается мурашками… она…»

Андуз погрузился в сон.

Ван ден Брук открыл глаза. Девять часов. У него болела рука. Артроз не давал ему покоя. Он всегда испытывал странные ощущения, просыпаясь в железной кровати, расположенной в глубине большой комнаты, очень скромно обставленной. Там стоял шкаф, купленный на одной из распродаж, комод из светлого дерева, колченогий стол, под ножку которого была подложена сложенная в несколько раз бумажка. На стене висел умывальник, а вода стекала в проржавевший таз.

Он никак не мог забыть «Эрмитаж» в Монте-Карло. Молчаливый слуга подносил ему на подносе апельсиновый сок. На ковер падали лучи солнца, и достаточно было выйти из спальни, чтобы взору открылись порт и сверкающее море. Не то что здесь! Он поднялся, зевнул, подошел к окну. Он увидел хмурое небо да стаю ворон. И сразу же на его плечи навалилась усталость. Ведь ему предстоит прожить целый день. Накануне он прочел распорядок субботы, вывешенный в столовой: проповедь Букужьяна, обед, тихий час, групповые занятия и, как всегда по субботам, с 16 часов прогулка ad ibitum.[6]

Он шутки ради сравнил его с тем распорядком, которого он придерживался когда-то давно: просматривал газеты, лежа в кровати, прогуливался в парке перед казино, пропускал стаканчик-другой крепкого вина, обедал в «Эрмитаже», захаживал в тир и, наконец, играл в рулетку… Не стоит больше об этом вспоминать. Впрочем, Ашрам оказался довольно сносным домом для престарелых. Пожалуй, тут вели слишком много философских бесед. Но общество было приятным. Тут обитало несколько экстравагантных женщин, подобных тем, которых он знавал в прошлом. Он не переставал удивляться: постоялицы Ашрама походили чем-то на представительниц высшего света. Он однажды даже встретил одну очень ухоженную пожилую особу. Чувствовалось, что она частенько прибегала к помощи хирургов, массажистов, косметологов. Едва взглянув на нее, он воскликнул: «Глазам не верю! Вы, конечно…» — и последовали воспоминания. «Вы помните, как в Довиле…» И старая дама вздыхала: «Мне очень симпатичен этот Букужьян! Он так поддерживает, утешает! Как я вас понимаю, мой милый друг, вы так правы, что приехали сюда!»

Увы! Если бы она знала!.. Но разве он мог объяснить, что, разорившись, он впал в мистицизм. Он даже подумывал вступить в орден цистерцианцев.[7] Но затем, поразмыслив, он предпочел последовать за Букужьяном. В религии Букужьяна не было ни догм, ни раскаяния, ни исповедей, ни унижений, причиняющих боль, но не изменяющих внутреннего мира. Ашрам распахивал свои двери перед побежденными, одинокими, покинутыми. Здесь ничего ни от кого не требовали. Всем предоставляли возможность забыться, избавиться от ностальгии. Рядом с Букужьяном, которого Ван ден Брук называл профессором, страдальцы вновь обретали уверенность, что в их душе вот-вот воцарится долгожданный покой. Например, Фильдар сложил с себя духовный сан, чтобы вступить в профсоюз. Затем он забросил профсоюзную деятельность и занялся детской преступностью. Но и это занятие ему надоело, и он начал писать книгу, где страстно рассказывал о кризисе нравственности на Западе. Так вот Фильдар говорил, что с Букужьяном можно совершить метафизическое путешествие. Он ошибался. Профессор стремился приспособить свое учение к нуждам каждого. А Ван ден Бруку нужно было прежде всего забыть прошлое. Но унылая равнина и серое небо напротив пробуждали воспоминания о солнечных днях, проведенных на площадках для гольфа или на ипподромах. И тогда он задыхался, как больной, у которого вот-вот начнется сердечный приступ.