Брат и сестра - [17]

Подвиг всей жизни Чернышевского, все величие этого человека, с его мужественным поведением в Петропавловской крепости, с отказом подать царю просьбу о помиловании, — все это раз и навсегда врезалось в сознание Шуры, лишь только он увидел, слушая рассказ Веры Сергеевны, яркий букет цветов, вспыхнувший под пасмурным петербургским небом, как факел, брошенный кем-то из толпы и упавший на мокрый от дождя помост-эшафот к ногам Чернышевского.

Когда Вера Сергеевна закончила урок, Шуру охватило горькое чувство своей собственной беспомощности и бессилия, — ведь он же еще не художник, — но вместе с тем зарождалась и надежда: если работать, учиться и очень много работать… может быть, и он, Шура Космодемьянский, окажется достойным создать картину «Гражданская казнь Чернышевского».

Теперь то и дело возникали перед Шурой, — и когда сидел он в классе на уроках, и дома, особенно перед тем, как заснуть, — отдельные зрительные образы, не связанные друг с другом детали: поверхность шершавой доски, цветок белый и рядом с ним — красный, сапог жандарма со шпорой, шпага, преломляемая над головой «государственного преступника», и… глаза, глаза Николая Гавриловича Чернышевского! Теперь, когда бы ни посмотрел Шура на портрет Чернышевского, его глаза неотступно преследовали Шуру, как будто укоряли его, чего-то ждали и в то же время настойчиво требовали.

И вот, оказывается, Зоя тоже думает о гражданской казни Чернышевского. Сестра догадалась, она поняла, какое значение должна иметь для Шуры мысль о картине.

С той минуты, когда Шуре и Зое стало совершенно ясно, что они думают об одном и том же, их обоих охватило чувство глубокой серьезности происходящего и безграничного братского доверия друг к другу. О чем бы после этого ни заговорила Зоя, Шура воспринимал ее слова уже без обычного своего протеста, хотя иногда и огрызался, просто уже по привычке.

Заметив, как взволнован Шура, в какое состояние привел его их разговор, Зоя сказала:

— Но почему, Шура, ты не работаешь над собой? Почему ты не закаляешь свою волю, не тренируешь ее? Почему ты часто бываешь такой расхлябанный, почему ты так мямлишь на уроках? Для меня всегда бывает пыткой слушать, как ты отвечаешь у доски. Не вынимай ты по крайней мере платка из кармана. Ведь это мука смотреть: ты его комкаешь, поминутно вытираешь лицо. Даже плечи у тебя становятся мокрые — пот проступает сквозь рубашку! Взять хотя бы математику… Ведь ты же знаешь ее гораздо лучше меня. А сколько раз ты валял дурака у доски только из-за своей робости?

— Зойка, но ты же сама понимаешь… — пробовал убедить ее без всякой обиды Шура, но она настаивала на своем и не давала ему говорить.

— Я тебя понимаю, но необходимо закалять себя.

— Ты говоришь, как преподаватель, а попробуй-ка сама.

— А ты думаешь, я не пробовала? Ты думаешь, мне так уж все легко дается? Помнишь в прошлом году наше комсомольское собрание, когда я поставила вопрос о том, что мы должны помочь ликвидировать остатки неграмотности среди взрослого населения нашего района? Одно дело — постановить, другое — выполнить. Почти все отказались — «далеко ходить, не остается времени для себя, готовить уроки». Конечно, со временем трудно, но не в этом дело. А дело в том, что страшно вечером ходить через парк — ведь это же лес целый! Ты думаешь, я не колебалась? Ты думаешь, мне легко было ходить в темноте к жене сапожника на плотину? Думаешь, мне не было иногда страшно? Я поставила себе целью: как бы далеко, как бы страшно ни было — надо идти. Какая бы погода ни была, какой бы мрак ни стоял, я говорю себе: «Зоя, ты должна!» Так и было: страшно, а я иду. Особенно было трудно в дни получки, когда в парке попадались пьяные. Но я ни разу не пропустила ни одного занятия. Когда я с этим справилась, я поставила себе задачу гораздо труднее. Пойти, когда страшно, — этого мало. А вот чтоб идти домой, а в парке совершенно ничего не видно и вдруг вплотную перед тобой на тропинке возникает фигура выше тебя ростом и впереди, куда ты должна идти, слышна пьяная ругань, — вот в этих условиях добиться, чтобы тебе совершенно не было страшно! Выработать в себе полную уверенность в своих силах. И я добилась — ходила без всякой боязни!

— Ну, это ты врешь! — сказал Шура.

Зоя помолчала немного, потом сказала:

— После этого следовало бы никогда больше с тобой не разговаривать!

— Зойка, не злись! Что ты можешь сделать с хулиганом одна в темном лесу? У него может быть нож.

— А слово? — ответила Зоя, высоко приподняв брови, всем своим видом и тоном выражая удивление — как это Шура до сих пор не знает таких простых истин. — Очень хорошую пословицу мне недавно сказала жиличка внизу, наша партизанка: «Человек — не свинья: его словом убить можно». Человеческая речь — это самое могущественное оружие: оно может пригвоздить человека к месту, чтоб он встал как вкопанный, и оно же может бросить его вперед, на подвиг! Важно только, чтобы ты был абсолютно прав и абсолютно уверен в своих внутренних силах. Ты представляешь себе силу человеческого слова, когда Ленин, стоя на броневике, произносил свою речь в Петрограде? А клятва Сталина у гроба Владимира Ильича Ленина?!