Браслет певицы - [48]

Ива отняла руку, отвернула своё узкое, оливковое от загара лицо и посмотрела вниз, на тропку, змеящуюся с холма вниз, к лагерю на берегу маловодного, мутного потока.

По едва приметной тропинке, торопясь, поднимался мальчик, нанятый для разных нужд в лагере, немного говоривший по-английски, по-турецки и по-арабски, что было просто спасением для экспедиции. Он остановился на почтительном расстоянии от ямы – всем работникам из лагеря было строжайше запрещено приближаться к раскопкам, а для удовлетворения законного их любопытства, Флитгейл устраивал им еженедельные экскурсии наподобие воскресных уроков в начальной школе.

– Ханум, там пришла какая-то почтенная женщина, из арабских кочевников. Их шатёр теперь стоит во-о-он за тем теллем, она хочет тебя видеть…

– Я должна идти, – сказала Ива, поднимаясь. – Наверняка ей что-то нужно. Я вернусь, если ты собираешься ещё работать.

– Не могу остановиться, – со смущённой радостью ответил Гай, – если послезавтра мы перейдём к другому теллю, то сегодня до темноты мне хотелось бы ещё немного поработать здесь…

– Хорошо.

– Ты вернёшься? – с надеждой спросил Гай, помогая Иве встать.

– Конечно, принесу воды, чего-нибудь поесть и фонарь. Скоро солнце начнёт садиться.

Солнце, прежде белым пятном стоявшее высоко над горизонтом, стало чуть заметно наливаться желтизной. Его контуры становились чётче, марево вокруг него стало понемногу рассеиваться. Через полчаса солнце, западая, станет золотым, потом оранжевым, а затем начнёт наливаться красной медью, и, когда коснётся дальних холмов, станет совершенно красным, огромным и плоским, как щит. На землю быстро спустится прохлада. Едва заметный свежий ветерок, который сейчас чует только высоко парящий коршун, наберёт силу, спустится к земле, будет благоухать далёкими оазисами, с солёной горчинкой моря. Но сейчас ещё зной был почти невыносим – безотрадный, безнадёжный пустынный зной.

Ива спустилась вместе с мальчиком, он пальцем показал на кучку цветного тряпья, что возвышалась на сухой земле прямо на тропинке перед лагерем. Ива подошла ближе и увидела, что это была женщина, очень маленькая, очень старая, сидевшая тихо и недвижно, подняв лицо в небо, где медленно кружился коршун. Ворох её кочевничьих одежд, потерявших цвет от пыли и солнца, казался мягким панцирем, который чудом держал её тщедушное тело, раковиной, в которой пряталась усохшая улитка. Казалось, ветер, трепля эти одежды, грозил разнести прахом и бывшие когда-то цветастыми ткани, и саму старуху-арабку. Только тяжёлые серебряные украшения мешали всей этой ветоши сорваться с места и улететь стаей серых ворон.

Лицо у неё было похоже на мордочку обезьянки: тёмное, в складках, с огромными чёрными глазами, в которых почти не было белка, всё было – один огромный, чёрный с сизым отливом, бездонный зрачок.

Старуха посмотрела на Иву, стоявшую перед ней, и что-то спросила низким, каркающим голосом.

– Она спрашивает – ты ли та самая английская ифрита, к которой ходят местные женщины? – перевёл мальчик.

– Да, ко мне ходят люди, я иногда помогаю им, – ответила Ива. Она немного подождала, потом опустилась на землю напротив старухи, но не сложив ноги, как местные жители, а подтянув одно колено к груди. Старуха посмотрела на неё, беззубый рот растянулся в подобии улыбки. Она помолчала, потом вновь спросила что-то, обращаясь к Иве, словно не было мальчика – толмача.

– Она спрашивает – сколько у ханум жизней? – перевёл мальчик, словно не обращая внимания на необычность этого вопроса.

– Скажи ей, что я не задаю таких вопросов, – ответила Ива, внимательно глядя на старуху.

– Она спрашивает – знает ли ханум, когда умрёт?

– Я не спрашиваю духов об этом.

Старуха вроде бы одобрительно закивала головой, так что зазвенели серебряные накосники с монетами и каменьями. Она, казалось, была довольна таким ответом, старческий рот сложился глубоко запавшей щелью, а потом она прокаркала ещё что-то, говорила долго, покачиваясь, выпростав из тряпья сухую обезьянью лапку в тяжёлом серебре и слегка пристукивая ею по пыльной земле.

– Ты умрёшь от старости, как и я. Станешь старухой, у тебя будет морщинистое лицо, горбатая спина и белые волосы. Хорошо умрёшь. Четыре смерти обойдут тебя. А пятая будет к тебе добра. А теперь иди, женщина. И у меня много дел, – старуха, не дожидаясь, пока мальчик закончит перевод, собрала вокруг себя ворох одежд, вдруг вынула из него короткую суковатую клюку, поставила рядом с собой и словно вскарабкалась по ней, оказавшись ростом даже меньше мальчика. Затем она медленно двинулась к холмам, не по тропе, а по сухой кочковатой земле.

– Кто это? – спросила Ива, когда старуха удалилась.

– Это старуха Гиффат. Она приходит иногда. Особенно когда долго нет дождей. А потом прибывают дожди. Сильная ифрита. Очень суровая, да. Она с ханум хорошо поговорила. В прошлом году она поговорила с Бингуль-ханум. Плохо поговорила. Бингуль-ханум вся почернела и умерла. А с тобой – хорошо. Ханум долго будет жить.

Мальчик с чуть завистливым почтением посмотрел на Иву, пробормотал не то молитву, не то заклинание и спокойно, не торопясь пошёл в лагерь. А солнце вдруг потухло, не дожидаясь прекрасного заката, и стало холодно, и почудился горьковато-острый, тревожный запах цветов.