Браки по расчету - [85]

Эта вступающая в жизнь, нарождающаяся чешская буржуазия рвалась к власти, к главным ролям; ее ряды неожиданно умножились за счет бесчисленных онемечившихся в свое время старожилов Праги, которые, привлеченные экономическим успехом чешского элемента, моментально превращались из «Jellüneck» в обыкновенного Елинека, из «Münaschück» в Минаржика; до чего ошеломительным был сюрприз, когда из некоего Zertüg’a на Малой Стране вдруг вылупился Чертик!

Политические успехи чехов в то время плачевно отставали от их материального благополучия — правительство Австрийской империи обнаруживало ледяную враждебность к их усилению и проникновению в хозяйственную жизнь, и, не понимая, что происходит стихийный, так сказать, естественный процесс, упрямо и тупо тормозило его, цензуруя чешские газеты, арестовывая и штрафуя их редакторов, оставаясь глухим к требованиям национальных лидеров восстановить чешскую государственность. Но и на этой арене поражения чередовались с победами, множественность которых не мог представить тот, кто жил «в самой гуще», как в свое время правильно заметил Борн.

Уже в шестьдесят первом году после успешных муниципальных выборов управа города Праги перешла в руки чехов. Годом позже в начальных пражских школах ввели преподавание на одном лишь чешском языке, добавив необязательный курс немецкого. В шестьдесят шестом ожидалось положение первого камня великого Национального театра; в тот год в пражском сейме шла борьба за изменение странной избирательной системы, которая обеспечивала большинство депутатам, представлявшим в Чехии немецкое меньшинство. Конечно — такова уж человеческая природа, — в годы своего пробуждения чехи не преминули разделиться на две враждебные друг другу группы — консерваторов и прогрессистов: то были так называемые старочехи, ориентировавшиеся на дворянство, и младочехи, провозглашавшие либерально-демократические принципы; обе группы тотчас вцепились друг другу в волосы. В стороне от этих битв в периферийных городках вспыхивали кровопролитные еврейские погромы, сопровождаемые объявлением военного положения со скорыми военными судами. Все эти события были настолько разнообразны и волнующи, что происходивший в то же время острый дипломатический поединок между Австрией и Пруссией остался почти незамеченным.

Каковы были причины такого поединка? Официальным поводом послужил спор из-за княжества Шлезвиг-Голштиния, которое в шестьдесят четвертом году Австрия с Пруссией урвали у датского короля, а потом не сумели поделить добычу, причем никому не известно, кто имел на нее больше прав; невозможно было постичь, зачем Австрия рвется обладать землею, расположенной в сотнях километров от ее границ. Настоящая причина напряженности крылась, конечно, в другом. Еще с давних пор, со времен Фридриха Великого, Габсбурги и Гогенцоллерны — то есть австрийцы и пруссаки — оспаривали друг у друга первенство среди немецких владений. И прусский канцлер Бисмарк, пришедший к власти в шестьдесят втором году, сторонник резко антиавстрийского политического направления, готов был довести этот конфликт до предельной остроты и раз навсегда разрешить его с помощью силы.

Жизненной целью Бисмарка было сделать Пруссию великой державой, присоединив к ней прочие немецкие государства; поскольку исполнению этого замысла мешала Австрия, он решил во что бы то ни стало это препятствие устранить. Железный канцлер, как его позднее называли, был, может быть, единственным человеком в мире, не сомневавшимся в успехе этого предприятия. Европейские державы боялись поражения Пруссии, потому что оно повлекло бы за собой чрезмерное усиление Австрии, и старались предотвратить войну. Но Железный канцлер не отказался от своего. Опасения и неверие европейских монархов в успех прусского оружия служили ему гарантией, что никто из них не пойдет Австрии на помощь, — и он сам заключил тайный союзнический договор с Италией, которой в случае победы обещал Венецию, все еще оккупируемую Австрией.

Пока все это происходило, пражане с огромным энтузиазмом и ликованием начали свозить камни на место строительства Национального театра; и если что омрачало в эти дни их праздничное настроение, то это были оживившиеся слухи о неотвратимом крахе австрийских финансов и о выпуске в обращение необеспеченных банковских билетов в качестве обязательных денежных знаков.

2

В июне шестьдесят четвертого года Лиза наконец сделалась матерью хорошенького, здорового мальчика. Говорят, с рождением ребенка неудачный брак становится счастливым, — однако у Борнов этот тезис не подтвердился. Михал, или Миша, как называл его отец-славянофил, только углубил пропасть между родителями, причем до такой степени и до того небезопасно, что оба супруга едва не возненавидели друг друга.

Маленький серьезный человечек, который, едва научившись ходить, с восторгом начал пользоваться своим новым умением и неутомимо топал на толстых ножках из комнаты в комнату, сжав кулачки и упрямо склонив лобик, будто постоянно пробивая какие-то препятствия, Михал, хорошенький, смугленький Миша, был не единственной причиной разлада между родителями. В Лизе, до той поры стесняемой и оттесняемой своей слишком сильной, слишком жизнелюбивой мачехой, после обретения самостоятельности в любом случае — даже если б не озарил ее ореол счастливого материнства, — развилась бы известная самоуверенность, которой ей ранее недоставало; ведь Лиза была богата и хороша собой, она была женой Борна, а одного этого достаточно, чтобы все умолкали при звуке ее голоса и чтобы все соглашались с ней, какую бы глупость она ни изрекла. Появление на свет Миши невероятно ускорило рост этой самоуверенности: «Ведь я мать!» — говорила она, или: «Ты забываешь, что у меня, как матери, есть не только обязанности, но и некоторые права». А Борн, хмурый, расстроенный, думал: какая ты мать? Вывезла ли ты хоть раз Мишу на прогулку, вытерла ли ему нос, подула ли на больное место, когда он упал и заплакал? С кормилицей, с нянькой, с кухаркой и горничной — как легко быть матерью!