Браки по расчету - [86]

Он еще не высказывал ей этого, но знал, что наступит минута, и он скажет это и еще другие, худшие вещи, которые вызывали в нем досаду.

Чистая, аккуратная, со вкусом одетая, чаще всего в желтом — если Валентина любила сиреневый цвет, то Лиза, оригинальности ради, решила полюбить желтый, — она безраздельно правила в доме, в своей шестикомнатной квартире на проспекте Королевы Элишки, недалеко от реки; правление это было декоративным и никуда не годным.

— Я дипломатка, — твердила Лиза. — С прислугой нужна дипломатия.

Однако последствия ее дипломатии были жалкими — Борну то и дело приходилось улаживать раздоры между Лизой и служанками, которые не могли вынести ее капризов, непостижимую изменчивость настроения, и одна за другой брали расчет. Лиза могла неделями не интересоваться их работой, а потом вдруг — бог весть какая муха ее укусит — натянет белую перчатку и пойдет проверять, нет ли пыли в доме, причем расстраивалась до слез и обидными словами распекала горничную, если перчатка пачкалась. Лиза не отличалась красноречием и многословием, но и немногих слов ее было достаточно. Она могла сказать: «Вы берете деньги, а ничего не делаете — это, запомните, просто воровство».

А Борн потом должен был утешать оскорбленную девушку, уверять ее, что «пани не хотела вас обидеть». Едва буря утихала, Лиза столь же неожиданно и несправедливо набрасывалась на кухарку за какую-нибудь мелочь в расчетах: покажется ей, что кухарка пишет в счет больше масла, чем нужно для хозяйства, и, как накануне горничную, упрекает в воровстве. Опять слезы, и демонстративное молчание, и хлопанье дверьми — а Борн страдал и возмущался тем более, что, несмотря на вспышки мелочной бережливости, Лиза совершенно не умела обращаться с деньгами, которые он выдавал ей на хозяйство; они бесследно таяли у нее в руках непонятным и неуловимым образом, растекались все быстрее, и напрасны были всякие расспросы, дознания и проверки счетов. Борн привык просматривать счета регулярно каждый день, что не приносило в общем-то никакого результата, за исключением того, что Лиза оскорблялась и ощетинивалась против его «лавочничества» и чувствовала себя униженной не только тем, что муж контролировал и пересчитывал расходы, но — главное — тем, что он помечал проверенные счета своими инициалами: «ЯБ». Этот шифр, эти две круглые, гладкие буковки сделались до крайности противны Лизе, она возненавидела их до боли, до яростных слез.

«Сегодня ночью, — записала она как-то в свой дневник, — мне снилось, будто я совсем запуталась в этих буквах и будто они мохнатые, как пауки или мухи. Не знаю отчего, но мне просто дурно делается от этого «ЯБ».

Почему ей делалось дурно от невинных инициалов, неизвестно, но, сам факт, что вид их вызывал у ней дурноту, был весьма опасным признаком для будущности этого брака.

Через две недели Лиза занесла в дневник короткую, отрывистую фразу — удивительно, как она не поленилась ради этой голой, сухой констатации вытащить из тайника дневник и приготовиться к письму. Фраза звучала:

«У Борна растет живот».

3

Друзья и знакомые были буквально ошеломлены и озадачены, когда Борн, этот образцовый, красноречивый и многогранно деятельный патриот, этот основатель первого в Праге славянского торгового дома, этот борец за права своей нации, который некогда столь красиво и трогательно писал брату, что «мы взяли к себе горничную-мораванку, и теперь в доме нашем иначе как по-чешски не говорят», — этот Борн нанял для своего сына няню-немку, рекомендованную и присланную ему сестрой Марией фон Шпехт, некую венскую девицу, которая иначе как по-немецки не могла произнести ни звука. Что же случилось? Отступился ли Борн от своей патриотической программы, изменил образ мыслей, вывернул свои принципы наизнанку, как перчатку? — Ничего подобного, он и не думал этого делать; наоборот, он сумел превосходно и вполне патриотически оправдать, — если, конечно, в оправдании была надобность, — свое неожиданное решение.

Быть чешским патриотом вовсе не означает недооценивать, не признавать или ненавидеть в высшей степени одаренную, во многом гениальную немецкую нацию. Тот меня плохо знает, плохо понимает и даже оскорбляет, кто думает, будто я не уважаю немцев или, более того, их ненавижу. Мои интересы сталкиваются и скрещиваются с их интересами — но только здесь, на моей родине, и только тогда, когда они отказывают моему народу в том, что принадлежит ему по праву историческому и человеческому, когда они становятся на пути нашего культурного и общественного развития, словом, когда они нас угнетают и стремятся поглотить нас, подавить весом своей бесчисленности. Вот здесь, господа, но и только здесь, в этом единственном пункте, мы враги, и здесь мы должны защищаться, потому что тут решается вопрос самого нашего существования, нашей гражданской чести — и тут мы воюем с немцами, причем всеми видами оружия. А теперь скажите сами, разве основательное знание их собственной речи не есть важнейшее оружие? Как сможем мы противостоять немцам, отвечать им, полемизировать с ними, если не будем владеть их языком от азов, в совершенстве и бегло? Родной язык, милые мои, конечно, самый сладостный и любимый из всех языков мира, но выражать свои мысли только на нем — это не патриотизм, это леность и близорукость. Знание чужого языка никого еще не лишало национальности, не лишится ее и мой сынок, если он, играя, без труда, от колыбели выучит, кроме родного языка, еще и немецкий; тут вы уж будьте покойны, предоставьте эту заботу мне.