Браки по расчету - [50]

Порой прокатывалась по ним похожая на игрушку дрезина, два железнодорожника на ней ритмично кланялись, качая рычаги, словно насос водокачки, а один раз промчался, злобно фырча, одинокий паровоз, остановился перед новым зданием станции, где еще работали жестянщики, и набрал воды, чтоб двинуться дальше; а в Рокицанах долго потом с насмешкой рассказывали, какое это, оказывается, сложное дело — набрать воды: машинист никак не мог встать точно под кран, проехал, попятился и опять прокатил мимо, подал еще вперед, и в третий раз проехал, попятился — и опять, батюшки мои, не угадал, уж все думали, так и будет он торкаться вперед-назад до скончания века!

Проходили недели, а регулярное движение по новой дороге все не открывалось, рельсы из желтых сделались бурыми, несчастные дрезинки не в силах были отшлифовать их до блеска, и в городе судачили, что господа там, наверху, по извечной австрийской бестолковости, дорогу-то проложить распорядились, да забыли позаботиться о такой мелочи, как машины с вагонами…

Слишком поспешное суждение — оно отражало лишь страстное желание разных Недобылов, кому железная дорога несла разорение. Однажды вечером — дело было в середине сентября — полицейский, прозываемый, как и во всех маленьких чешских городках, Сабелькой, вышел из ратуши чрезвычайно важной походкой и, остановившись на первом своем посту — у колонны девы Марии, — принялся бить в свой барабан, и бил так громко и долго, как делал только в тех случаях, когда надо было объявить очень уж важную весть, например о войне или о новом налоге. Сабелька кончил барабанить и сунул барабанные палочки в специальную петельку на поясе, только когда убедился, что из всех окон на площади высунулись головы, а из прилегающих улиц сбежался народ. Тогда в приятном сознании напряженного ожидания, с каким люди уставились на его персону, Сабелька вздел пенсне и громовым голосом прочитал официальное извещение о том, что первый пароход проедет по новой дороге перед полуднем двадцать девятого числа сего месяца и что население города приглашается в полном составе для приветствования представителей правительственных учреждений, которые соблаговолят лично принять участие в первом торжественном рейсе.

Второго приглашения не потребовалось. «Пароходы», правда, давно перестали быть диковиной в Чехии, ведь уже добрых семнадцать лет минуло, как первый поезд подкатил к Праге — тогда только от Оломоуца, — но в Пльзеньском крае, в Рокицанах они еще были новинкой. Поэтому в назначенный понедельник двадцать девятого сентября тысяча восемьсот шестьдесят второго года не только на станции, но и вдоль всей дороги, куда хватал глаз, было черно от собравшихся толп.

Прибыли любопытные из Борка, из Свойковиц, из Голоубкова, Мыта, даже из Каржеза — кто на лошади, кто на своих двоих, и все в черном, будто на похороны. Члены магистрата с супругами и знатнейшие горожане прикатили в колясках, бургомистр — на чью долю, конечно, выпала задача приветствовать гостей торжественной речью, которую для него с готовностью написал директор главной школы, ревностный театрал-любитель и ловкий декламатор, — бургомистр явился в новом фраке и в новом цилиндре с шестью блестящими бликами, и молодая его супруга также была во всем новом.

А толпы все прибывали, и к полудню, когда должен был показаться поезд, давка на дебаркадере достигла такой степени, что рота егерей, выведенная для почетного караула, принуждена была встать цепью, чтоб кого-нибудь ненароком не спихнули под колеса мчащегося «парохода». Под деревянной аркой у входа на станцию теснилась стайка девчушек в белом и розовом; задерганные, помятые и испуганные, они стояли рядом с представителями цехов, явившихся под своими знаменами; впереди всех — мясники в белых фартуках, в бархатных шапочках, со страшными топорами на плече; позади них занял место оркестр с начищенными до блеска трубами, а левее, у стенки — городская знать во главе со взволнованным бургомистром, который краем глаза еще раз перечитывал свою речь.

Семейство Недобылов явилось в черном, как все; матушка, заплаканная, без золотого чепца, просто в платочке, но с ожерельем из монет; батюшка чуть-чуть навеселе — он с десяти утра заливал горе в распивочной постоялого двора «У белого льва». А горевать было от чего: происходило-то ведь все в понедельник, день, когда он выезжал в Прагу. За тридцать лет раз пять-шесть всего не мог он выехать в понедельник. Последний такой случай был три года назад, когда умер Лойзик, до этого — в пятьдесят втором году, когда старик схватил воспаление легких, и еще в сорок восьмом, когда в Праге разразилась революция. Мартин, правда, уговаривал батюшку пренебречь распоряжением властей и двинуться по своим делам — но Леопольд Недобыл желал присутствовать при первом появлении этого железного чудища, черт бы его унес в самую преисподнюю; он желал своими глазами увидеть свое разоренье, свое несчастье, горе свое. А уж коли батюшка вбил что в свою толстую круглую голову, — значит, так тому и быть.

В половине первого на горизонте показался дымок, люди зашевелились, выпрямились, члены магистрата поснимали свои цилиндры, а капельмейстер воздел руки, чтобы музыке грянуть, как только появится поезд; тревога оказалась преждевременной. Это был всего лишь закопченный паровозик старинного типа с высокой тонкой трубой — один из тех, что бегали по Чехии еще пятнадцать лет назад. Безопасности ради его пустили впереди праздничного поезда.