Браки по расчету - [47]

Итак, смерть, эта извечная примирительница несогласий, убрала первую из трех главных забот старого Недобыла; его не мучил более вопрос о том, что будет, когда недуги и старость вырвут вожжи и кнут у него из рук: ведь его славный Мартин — ах, кто бы подумал еще год назад! — прямо волчком вертится около фургона и лошадей, смотреть приятно, а уж обращение знает — ну, просто сердце радуется!

Зато вторая забота старика, страх перед новым государственным банкротством, допекала все сильнее, ибо не оставалось сомнений, что экономика Австрии еле дышит. В начале того года вдруг поползли назойливые слухи, один другого горше: был арестован и повесился в тюрьме главный поставщик армии фельдмаршал Эйнаттен; министр финансов Брукк, обвиненный в бесчестных махинациях, зарезался бритвой; высокопоставленные чиновники и генералы во множестве запирались в кабинетах, чтобы пустить себе пулю в лоб; а это производило нехорошее впечатление на простой народ. Был объявлен принудительный государственный заем, повышены налоги — это произвело еще худшее впечатление. Так что у батюшки Недобыла доставало причин покачивать седой головой да вздыхать над своими сберегательными книжками.

Что же касается третьей его заботы, давнего страха перед железной дорогой, которая в один прекрасный день сделает ненужным его ремесло, то это была уже не забота, а неприятная действительность. Сообщение о том, что государь император утвердил строительство новой линии Прага — Пльзень через Рокицаны и дальше в Баварию, появилось во всех газетах, и весной шестидесятого года геодезисты начали размечать будущее полотно дороги.

Так что отец Недобыл все чаще прибегал к своим снадобьям, к рябиновой, к «чертовке» или к сливовице, но и тут приключилась новая досадная неприятность: Мартин, сам, правда, непьющий, вначале по крайней мере снисходительно взирал на такие здоровые действия отца, но мало-помалу стал противиться этому, и с каждым разом все более настойчиво. «Если вас жажда одолела, батюшка, то вот во фляжке кофе осталось», — говорил он, когда Недобыл выражал желание завернуть в одну из своих излюбленных харчевен, рассеянных по имперскому тракту. Старик, конечно, легко отражал подобные наскоки ссылкой на авторитет отца и хозяина, но горестный взгляд, каким Мартин провожал каждую рюмочку, опрокинутую в родительскую глотку, и его отвратительные рассуждения о том, что-де если нынче они еще кое-как сводят концы с концами, то что будет завтра, когда «пароходы» убьют их ремесло, — все это отравляло батюшке каждый глоток. Пусть Лойзик был круглый дурак, думал старый, зато хоть не скряжничал. А какой был послушный — ах, Лойзик скорее язык бы себе откусил и проглотил, чем осмелился возразить родному отцу!

— Вот тебе и помощничек, дождешься утешения от такого паршивца! — жаловался старый Недобыл супруге. — Заладил свое — «нынче, мол, кое-как сводим концы с концами, а вот беда грянет, каждый крейцер пригодится!» Слышать больше не могу!

— А разве не пригодится? — возражала матушка, ласково улыбаясь, как всегда, когда речь заходила о Мартине.

— Ему-то что до наших крейцеров? — сердился батюшка. — Его, что ли, фургон, его заведение?

— Сейчас не его, а когда-нибудь и к нему перейдет, чего ж удивляться, что он такой заботливый, — отвечала матушка.

Мартин так усердствовал в своих заботах, что батюшка от негодования чуть собственные усы не сжевал. Сначала окольными путями, исподволь, а потом все более прямо и нахально наседал он на отца, выведывая, есть ли у того сбережения, и сколько, и куда помещены, и в каких ценностях, и где документы, и что собирается отец с ними делать.

— Ясно дело, за столько лет я кое-что отложил, да не много, — отвечал старик, но сын не довольствовался таким уклончивым ответом.

— Я думаю — «кое-что»! Но сколько, батюшка, сколько именно? — все смелее настаивал он.

— А тебе-то, дьявол тебя возьми, тебе-то что? — горячился батюшка. — Я трудился, я зарабатывал, а ты пока только и достиг, что тебя из школы выгнали да в солдаты забрили. Что мое, то мое, и ты мне, смотри, нос свой сюда не суй, не то мало тебе зад разрисовали, я еще добавлю!

Человек менее упорный и менее приверженный материальным ценностям после такой прямой и резкой отповеди, без сомнения, отказался бы от всяких новых попыток. Не таков был Мартин. Терзаемый опасениями, что отец пропьет, растранжирит, растратит на глупые операции свои денежки или похоронит их в новом государственном банкротстве, которого Мартин боялся так же, как все в ту пору, у кого только водились деньги, без конца решая неразрешимое уравнение с бесконечным множеством неизвестных, овладевшее его мыслью с того самого момента, как он, еще в бреду, узнал из уст матери о смерти старшего брата, считая и рассчитывая до одури, сколько может быть денег у отца и сколько было бы, если б он не пил, — Мартин не сдавался и не прекращал атак на родителя.

— Я ведь не о себе думаю, батюшка, уж я-то как-нибудь проживу, прокормлюсь, — сказал он как-то в понедельник вечером (дело было в сентябре шестьдесят первого года), когда оба, благополучно добравшись до Праги, ужинали в «своем» постоялом дворе «У Хароузов», и отец, запив еду кружкой пльзеньского, пришел в благодушное настроение, благоприятное для всякого рода умственных рассуждений.