Браки по расчету - [108]

И второй раз Бисмарк опустил руку в карман своих кавалерийских брюк и снял револьвер с предохранителя.

Однако в следующее мгновение всему суждено было измениться.

Облака, до той поры облегавшие небо и кое-где соединявшиеся с землей серыми полосами, начали расходиться, и солнце то бросало свои сияющие лучи на истерзанную землю, то снова пряталось. Тогда на глазах изумленного генерального штаба пруссаков, еще не извещенного о подходе армии кронпринца, деревня Хлум, находившаяся вблизи от высоты, на которой с утра стоял Бенедек, приветливая и чистая деревня, все еще не тронутая, ибо оставалась недосягаемой для пушек Красного Принца, вдруг запылала ясным пламенем, как клочок бумаги, когда к ней поднесешь горящую спичку. Сейчас же австрийский орудийный огонь как бы замер от ужаса, но через несколько минут забушевал с новой силой, но уже не в сторону Быстршицы или Свибского леса, не в сторону запада, а на север и северо-восток; а тут уже и невооруженному глазу стали видны голубоватые массы прусской армии, валившие к горящему Хлуму по свободному, незащищенному пространству; войска продвигались быстро, без помех, шагал, как на параде, в ногу.

Тогда Бисмарк опять поставил свой револьвер на предохранитель. Мольтке, наклонившись к королю, произнес без улыбки, с выражением уверенности на холодном, надменном лице:

— Ваше величество, вы выигрываете сегодня не одно сражение, но всю кампанию.

Армия кронпринца в мгновение ока заняла Горжиневес, скромную деревеньку, еще вчера не подозревавшую, что название ее навсегда войдет в историю: две старые липы, росшие за околицей на горке в немой и давней дружбе с бедным, голым крестом, торчавшим поодаль, с одиннадцати часов того дня служили дальним ориентиром спешившим в бой корпусам неприятеля.

Когда прусский конный авангард достиг деревни Сепдражице, жители которой еще два дня назад бежали к Пардубицам, он встретил тут неожиданное и в высшей степени неприятное препятствие: тучи пчел, разъяренных тем, что шрапнельный снаряд разорвался около их ульев, накинулись густыми роями на людей и коней, прочерчивая воздух ломаными линиями своего полета, — единственные защитницы оставленной деревни, маленькие работницы, оторванные от мирного труда, и даже грохот пушечной пальбы не мог заглушить их гневного жужжания, когда они ринулись в бой. Они жалили, жалили, платя жизнью за каждый укол, и не было от них спасения — напрасно взбесившиеся лошади обращались в бегство, напрасно всадники, ослепшие, облепленные, как чешуей, блестящими тельцами крылатых воительниц, отмахивались искусанными руками, вопя от боли и бессилия, напрасно бросались наземь, пытаясь спрятать лицо в траве. Здесь сама природа бессознательно возмутилась чудовищной человеческой глупостью. Эпизод этот, пусть знаменательный по своей необычности, пусть трагический для того гусара, который, ослепнув, свалился со взбесившейся лошади и сломал шею, — был, однако, слишком неприметным и ничтожным в том пандемониуме ужасов, который историографы называют битвой под Градцем Кралове или под Садовой.

Пали Масловеды на восточной оконечности Свибского леса, пало Неделиште, откуда наспех собранные остатки Второго австрийского корпуса были спешно переброшены на первоначально предназначавшееся им место, но были выбиты и оттуда и принуждены перебираться на левый берег Лабы, потому что в бою за Свибский лес расстреляли все патроны; тем самым австрийские позиции были разом ослаблены на двадцать пять тысяч штыков.

И все же у Бенедека к этому времени еще оставались значительные, свежие резервы, тысяч пятьдесят пехоты и более одиннадцати тысяч кавалерии; но он, потерявший уверенность, полный опасений, разочарованный ходом битвы, боялся, что, бросив этот резерв в огонь, преждевременно израсходует все силы. Он представления не имел о быстром приближении армии кронпринца — с того места, где он стоял, неровности почвы не давали ему разглядеть северо-восточную часть поля боя. И когда Вторая прусская армия уже находилась чуть ли не за спиной у него, растерявшийся старик все еще помышлял о генеральном наступлении на позиции Красного Принца вдоль Быстршицы.

— Пора нам ударить всеми силами, — время от времени, совершенно невыразительным тоном говорил он офицерам своего штаба; или, еще чаще, спрашивал: — Ну как, двинем?

Они же отвечали, что лучше подождать, когда видимость станет лучше, то есть когда в долине Быстршицы рассеется пороховой дым. И Бенедек, несчастный и нерешительный, пожимал плечами:

— Ну что ж, если вы так полагаете…

А потом австрийская армия развалилась, и наступила катастрофа.

Напрасно возле деревни Хлум пыталась преградить дорогу пруссакам артиллерийская батарея Третьего армейского корпуса, знаменитая батарея мертвых, — она до тех пор осыпала противника восьмифунтовыми зарядами картечи, пока, один за другим, не пала вся прислуга; пятьдесят два человеческих трупа лежали в общей куче с трупами шестидесяти четырех батарейных лошадей. В три часа пруссаки овладели деревней Розбержице, расположенной непосредственно на дороге от Садовой к Градцу; теперь австрийская армия была разрезана надвое; некоторый интерес представляет, что в бою за эту деревню, где пруссаки — последний раз в тот день — встретили отчаянное сопротивление, большою кровью отвоевывая каждую избу, участвовал молоденький лейтенант фон Гинденбург, будущий президент Великогерманской империи.