Браки по расчету - [109]

После этого прусские войска продвигались уже с такой стремительностью, что Бенедек, стараясь хоть как-то объяснить своему императору внезапный поворот фортуны, послал ему телеграмму, в коей указывал на «туман вокруг Хлума», позволивший-де неприятелю приблизиться незамеченным, — жалкая, беспомощная отговорка, хотя и не совсем безосновательная, потому что четырнадцать пылавших, как свеча, деревень окутали всю местность черными тучами дыма.

О падении Хлума, находившегося в непосредственном соседстве с его командным пунктом, Бенедек узнал случайно, когда послал какого-то полковника, чье имя осталось неизвестным, с приказом частям левого крыла; бравый полковник поскакал, да сейчас же и примчался обратно в ужасе с сообщением, что по нему открыли со стороны Хлума огонь из прусских игольчатых ружей.

— Не городите чепухи, — прервал его Бенедек; однако обиженный полковник стоял на своем, и фельднейхмейстер, потеряв последние нервы, опрометчиво крикнул в запальчивости: — Но этого просто не может быть, поедем посмотрим сами!

И, в сопровождении генералов, он начал спускаться с холма.

— Вот видите, все это неправда! — сказал он с облегчением, когда они беспрепятственно подъезжали к Хлуму, но слова его покрыл треск выстрелов из крайних домиков, и под пятью генералами, в том числе под одним эрцгерцогом, пали кони. Еще немного, и весь генеральный штаб австрийской армии вместе со своим главнокомандующим попал бы в плен к пруссакам, потому что, когда генералы сломя голову, кто верхом, кто пешком, врассыпную бежали от Хлума, то случайно угодили под картечь своей же батареи и совсем растерялись в этой страшной обстановке.

В половине третьего на левом австрийском фланге саксонский кронпринц Альберт приказал отступать; к четырем часам полукруг, которым расположилась австрийская армия, был прорван в самой середине, и поле битвы сузилось столь опасно, что среди перемешавшихся частей, стесненных на небольшом пространстве, начала распространяться паника. Теперь бы Бенедеку в самый раз дать приказ к отступлению — но фельднейхмейстер, потерявший голову, бледный, бестолково метался от одной части к другой, то отдавая какие-то распоряжения, то тут же отменяя их и скача в другой конец; при этом он так явно подставлял себя под неприятельский огонь, что приближенные офицеры сочли, что он ищет смерти. Позднее, когда его спросили, почему он в тот критический момент не дал приказ отступать, он ответил невероятное: он-де не подумал об этом, потому что всеми мыслями был со своими солдатами.

Высоты и склоны все плотнее покрывались синими прусскими мундирами, пруссаки двигались извилистыми полосками, становящимися все шире и шире. Австрийские полки разорваны, разбросаны, перемешаны, артиллерия и обоз врезались в пехотные части, превращая их в кашу; пехоту топтала остервенившаяся кавалерия, сшибая все то, что с грехом пополам поднималось на ноги, — а пруссаки крыли гранатами и шрапнелью из всех стволов, своих и захваченных у врага, по этому воющему хаосу живых и раненых людей и животных, по этой бесформенной мешанине металла и дерева, пушек и повозок, по этим грудам кровавого мяса, по этим опадавшим и вздымавшимся волнам бегущей австрийской армии, охваченной эпидемией ужаса.

Тремя густыми потоками эта обеспамятевшая от страха, орущая масса войска валила к материнской крепости Градца Кралове, торчавшей темным каменным островом над водой, которая разлилась по окрестности на два, на три, а местами и на четыре километра. Лишь несколько узеньких дамб, то есть несколько проходивших по насыпям дорог, выступало над черной гладью мутных вод, и эти-то дамбы, эти дороги должны были вместить несметные толпы бегущих; они, конечно, не вместили их, и тысячи солдат брели по затопленным полям по колено, по пояс в воде, в тяжелых солдатских башмаках, с ружьями и штыками, на спинах — ранцы с тщательно сложенными парадными белыми мундирами, приготовленными для триумфального марша по Берлину.

Но те, кто добрался до ворот Градецкой крепости, нашли их запертыми.

Почему? Ах, вечно одно и то же глупое вопросительное местоимение, на которое нет ответа. Почему? Потому что комендант Градецкой крепости был, возможно, идиот, возможно — преступник, возможно — то и другое вместе, — а может быть, он попросту был бюрократ, неукоснительно исполнявший темную букву какого-нибудь предписания, по которому крепости во время боя надлежит быть запертой вплоть до особого распоряжения; а так как никакого особого распоряжения он не получал, то и действовал как добросовестный чиновник, оставляя солдат погибать под стенами; он лишь чуть-чуть изменил долгу, позволив все-таки открыть маленькую, узенькую дверцу для вылазок, так называемую «Ausfall», справа от крепостных объектов. К этой дверце, к этому «Ausfall», бросились по затопленной дороге тысячи и тысячи бегущих.

Все шло хорошо, пока под ногами была эта самая дорога, но водная гладь скрывала, где кончается дорога и начинается глубокое место; один неверный шаг — и целые ряды погружались в бывшее речное русло, а намокшая одежда тянула ко дну. Следовавшие сзади, стремясь обойти гиблое место, останавливались, жались к стене — напрасно: обезумевшая толпа напирала, и десятками, десятками, а там и сотнями сталкивала несчастных в воду, и они тонули как котята, не в состоянии рукой шевельнуть для спасения; даже из тех, кто успел бросить ружье и ранец, ремни, шинель, каску, кивер — мало кто спасся вплавь, из воды судорожно вскидывались, в борьбе за жизнь, бесчисленные руки и головы, и погружались, погружались снова, и воды смыкались над ними.