Брак по-американски - [49]
– Привет, – сказала она через застекленную дверь. Ей очень шел праздничный фартук, оттенявший цвет ее кожи – роскошная коричневая ткань с красной подкладкой, как у пары хороших лоферов. Давина склонила голову набок:
– Хорошо выглядишь.
– Ты тоже.
Запах с кухни наполнял воздух, долетая даже до меня, и больше всего на свете я хотел переступить ее порог.
– Рановато ты, – сказала она, слегка улыбнувшись – без раздражения, просто предупреждая меня. – Дай мне пару минут, чтобы причесаться.
И она закрыла дверь, а я сел на ступеньки и стал ждать. Эту науку я неплохо освоил за пять лет в тюрьме. Я сидел, не поворачиваясь, чтобы не увидеть через дорогу похоронный дом из рыжего кирпича, где мою маму готовили в последний путь. Вместо этого я разглядывал свои пальцы, очень похожие теперь на руки Уолтера, покрытые узловатыми желтыми мозолями. Когда я сел в тюрьму, мои ладони были как у банкира, а когда вышел – похожи на руки рабочего на фабрике. Но хотя бы вышел. Это я тоже усвоил в тюрьме: думай о важном.
На Эдвардс-стрит было тихо. Стайка мальчишек веревкой ловила в придорожной канаве раков на бекон. Вдали отражались огни алкогольного магазина, и я ощущал дрожь от колонок, слегка сотрясавшую воздух. Мой родной город. На этих улицах я обдирал коленки. На этих перекрестках стал мужчиной. Но я не чувствовал себя дома.
Когда Давина вновь подошла к двери, на ней уже не было фартука, и я немного расстроился, хотя ее темно-красное платье подчеркивало все манящее, что есть в женском теле. В старшей школе у нее было идеальное тело – миниатюрное и полное одновременно, мы такую фигуру называли «кирпичный домик». Рой-старший предупреждал меня, что у таких девушек все в порядке в пятнадцать, но к тридцати они толстеют, и лучше на них не жениться. Но применительно к Давине этот совет казался наивным и жестоким. Да, она немного поправилась в груди и бедрах, но по-прежнему выглядела соблазнительно.
– Ты до сих пор женат? – спросила она через дверь.
– Не знаю, – сказал я.
Она улыбнулась, наклонив голову так, что показался кусочек мишуры, заткнутый за ухом, как гардения.
– Заходи, – сказала она. – Ужин будет готов через пару минут. Хочешь пока выпить?
– А ты как думаешь? – я шел за ней на кухню, разглядывая роскошные изгибы ее тела.
Прежний я, и я не имею в виду себя до тюрьмы, я имею в виду прежнего себя, каким я был еще до встречи с Селестией, лет в двадцать, когда менял женщин как перчатки – этот я нашелся бы, что ответить. Тогда я мог собраться. Держи в уме деньги и ум в деньгах, – говорил я про себя, вне зависимости от того, на чем мне надо было сосредоточиться. Думай о чем-то одном. Так выиграешь. И вот он я, стою рядом с женщиной, с отличной женщиной, и думаю о жене, с которой не говорил уже два года.
Я не хочу сказать, что я был идеальным мужем. Случались ошибки, и страдали чувства, как когда Селестия нашла чек на два комплекта нижнего белья, а не на один, который я подарил ей на день рождения. Она еще не рвала и метала, но все к тому шло. «Селестия, я люблю одну тебя», – сказал я тогда. Это не совсем объясняло второй комплект белья на чеке у нее в руке, но это было чистой правдой, и, сдается мне, она это понимала.
Я сидел в гостиной Давины, пил ее виски, а у меня перед глазами был образ Селестии, в носу стоял ее запах, в ушах звучала ее песня. Но тем не менее, когда я смотрел на Давину, мой рот наполнялся слюной.
– А когда мисс Энни Мэй умерла? – спросил я. – Она была добрая дама. Продавала соленые огурцы по десять центов. Когда мы были маленькие. Помнишь?
– Четыре года назад. Я вообще удивилась, что она мне что-то завещала, но мы всегда хорошо общались, а ее сын сейчас живет в Хьюстоне. Его зовут Уоффорд, помнишь?
Я помнил этого парня – он выбился в люди и выступал перед нами, когда я учился в старшей школе. Советовал доучиться до конца, не курить крэк и не заделать никому ребенка.
– Да, был такой.
Давина усмехнулась:
– Теперь, когда мисс Энни Мэй умерла, думаю, что в Ило мы его больше не увидим, – она помотала головой. – Вот и мой отец такой же. Мне и пяти лет не исполнилось, а он уже был на полдороге в Даллас.
– Ну, ты же не знаешь, почему он уехал, – сказал я.
Она вновь улыбнулась, на этот раз по-настоящему, будто оценила мою попытку взглянуть на вещи с другой стороны.
– Я знаю только, что он уехал. Те же банальные оправдания, что и у остальных.
– Не называй его банальным. У мужчин могут быть свои причины.
Она меня остановила:
– Ты же сюда не про моего папу говорить пришел, так ведь?
В этом вопросе скрывался еще один вопрос. Женщины умеют так делать – спрашивать о чем-то еще сверх того, что их интересует.
– Вкусно пахнет, – сказал я, пытаясь приподнять настроение. – Клянусь, в Луизиане все женщины рождаются уже со сковородкой в руках.
Я надеялся, что сяду за стол и увижу миску с коровьим горохом, собранным со стебля, который вился по забору, отделявшему участок Давины от соседского. Когда я рос, там жил мистер Фонтено, учитель иностранных языков. Во французской группе я оказался случайно и стал единственным черным в классе. Мы с мистером Фонтено сблизились, потому что оба были единственными.
