Брак как произведение искусства - [28]
Ю.К.: Место иностранности и то, каким образом она нас держит вместе, и почему это продолжается, раз нас не двое, но четверо. Понятно!
Романтическое видение пары стремится к взаимному проникновению, слиянию. Это мило, по-юношески, волшебно, никто не может устоять перед сказками, я в том числе, но я сама смеюсь над этими штампами, которые у меня — вечной девушки — в крови и напеваю песенку Мэрилин Монро: «I am incurably romantic», чтобы рассмешить Филиппа и нашего сына Давида, которые, впрочем, мне не верят — они считают меня «Доктором honoris causa»… В моменты страсти, в оргазме, когда двое влюбленных бросаются во время и в смерть, действительно происходит слияние. Оно является экстатическим: любовь и смерть, интенсивная потеря энергий и идентичностей, «я — это другой», слияние и смешение мужчины и женщины. Фрейд говорил, что только генитальность «разрывает заземление», эта кульминация «первичной сцены» на самом деле является апогеем свободы, одновременно эффективным антидепрессантом и максимальной хрупкостью. Вместе и рядом с этим, долгосрочные отношения в паре — это постоянная композиция в музыкальном значении этого понятия, которая требует необходимого такта для того, чтобы признать и позволить развиться иностранности другого и своей собственной. Не проглатывать другого в псевдослиянии, в котором в конечном счете главенствует нарциссизм одного, одной. Но продолжать строить различие вплоть до иностранности партнера. Его сингулярность, вызывающая удивление и беспокойство — его причуды — выводят меня из себя, я злюсь, я даю это понять, я об этом сообщаю, ненавязчиво, кратко, деликатно, гармония не всегда возможна, ссора является частью встречи. Но она утихает благодаря тому, что фундаментальная близость вносит ясность в разногласия, и время композиции возвращается.
Б.Б.: Композиция…
Ю.К.: Думаю, эмоциональная и интеллектуальная настройка началась у меня — у нас — сразу. Было столько всего, о чем мы хотели рассказать друг другу, поделиться друг с другом, научить друг друга. Меня пленили не только профиль а-ля маркиз де Сад и бедра-плюс-икры футболиста, но и — возможно, намного больше, во всяком случае в равной степени — быстрота, с которой ты читал и читаешь по сей день… Первая книга, которую мы прочли вместе, лежа в кровати в кабинете твоего дома в Мартре, «По ту сторону добра и зла» Ницше: я еще читала первый абзац, а ты уже переворачивал страницу… И говорил мне при этом: «Ты ничего не весишь, странно, тело, которое ничего не весит…» Что общего могло быть у молодой болгарской студентки из Сливена и тобой, твоей буржуазной, придерживающейся левых взглядов родней, о которой ты недавно вспоминал, твоей учебой в лицее Монтеня, а затем у иезуитов, тобой, пережившим Алжирскую войну, в которой погибли твои друзья, затем — Мориак-Арагон-«Сёй», премия Медичи, «любимец своих фей» (слова Андре Бретона) и так далее, тобой, который преодолел астму и другие болезни слабого мальчика, без оглядки ринувшись в регби и футбол…
Ф.С.: Отличный правый крайний нападающий…
Б.Б.: Филипп напоминает мне скорее римского императора!
Ю.К.: Внешнее сходство с римлянином очевидно: моя сестра звала тебя Юстиниан, помнишь? А мне нравится мускулатура как у Зидана.
Ф.С.: Это ужасно!
Ю.К.: Нет, это классно! Наш сын называет его Зизу…
Я остановилась на наших несовместимых, но разделимых иностранностях. Бордосец, гордящийся своим происхождением, каковым ты являешься, и твоя бордоская родня — после недолгих колебаний, должна признать, — в конечном счете вы тепло приняли меня. Безусловно, иммиграция — это всегда испытание. Я обращаюсь к тем из вас, кто пережил иммиграцию и знает, что эта трагедия может обернуться удачей. Поскольку отторжение, исключение, ощущение того, что ты чужак, захватчик, которое вселяют в нас те, кто «у себя дома», «коренные жители», вытесняют нас на обочину общества: мы «не местные». От этой границы можно бросить критический взгляд, единственно свободный, потому что он отделен от принадлежности, которая считается нормальной, естественной. При условии, что мы не будем прилепляться к культу «корней», пребывая в безоговорочной ностальгии по «домашнему очагу/родине»… Только тогда иностранность становится условием, необходимым для независимости мышления: «Жизнь с мыслями — это иноземная жизнь», говорили греки, к мнению которых присоединялась Ханна Арендт, Пруст соглашался с ней, включив в число «иноземцев» гомосексуалистов, художников, писателей…
Фактически, для каждого из вас, из нас, причины этого страдания, которое влечет за собой изгнание и его обращение в свободу мысли, являются различными. Я, например, обязана метаморфозой, которую исследую сейчас вместе с вами, прежде всего личности Филиппа, беспрестанно пишущего собственную иностранность; а также его семье; моей семье, которую я не забываю, которая окружила меня большой любовью. Это «слово-чемодан» следует понимать в данном случае как
