Брак как произведение искусства - [22]
Я не стала юлить, а просто ответила ему, что это сосуществование двух иностранностей — Соллерса и моей собственной — продолжает сопротивляться ходу времени потому, что это пишется по-другому, во взаимном резонансе. Коль скоро я определяю место нашему «соглашению на двоих» в логике «это пишется», я могла бы отказаться от полученного мною предложения рассказать о «детстве и юности французского писателя — Филиппа Соллерса». Я приняла его не только потому, что Бернардинцы располагают письмо на горизонте Боговоплощения и что я читаю неизмеримую интимность этого опыта, коим является письмо, как воплощение, которое идет вразрез с «гламуризацией», прослеживающейся нынче в так называемых «элементах языка». Я нахожусь здесь главным образом потому, что убеждена: темы этой встречи — детство, юность, письмо, француз-француженка, — далеко не прозрачные и тем более не естественные, являются как никогда загадочными и даже скандальными для угрожающей нам банализации умов, которая, по моему мнению, есть радикальное зло.
«Французский писатель», и более того — «самый французский из французских писателей»: таким предстал предо мной Филипп Соллерс, когда я, будучи студенткой, познакомилась с ним, приехав из родной Болгарии во Францию. Эта убежденность подтверждалась и укреплялась по мере эволюции его письма: от «Парка» («Раге»), «Законов» («Lois»), «Н» и «Рая» («Paradis») до «Войны вкуса» («La Guerre du gout»), «Божественной жизни» («Une vie divine»), «Праздника в Венеции» («La Fete a Venise»), «Настоящего романа» («Un vrai roman») и «Совершенной речи» («Discours parfait»)[18].
Поскольку верно, что тот, кого назвали «племянником Дидро»,[19] — то есть Филипп Соллерс, — является «неисправимо французским» в утонченном смысле этого слова, который оставили нам XVIII век и чисто французская манера мыслить романом. Я говорю «роман», имея в виду французский роман, в котором, согласно традициям Вольтера и Стендаля, много любви и разговоров, самозабвенных диалогов и монологов, любознательность и энциклопедическая, радостная живость которого приобщают читателя к Рабле, Мольеру и Ватто, Мане и Фрагонару, Сезанну и Пикассо, Арто и Ван Гогу, Моцарту и Ницше, Фрейду и Джойсу, Курбе и Селину. Французский роман, такой же французский, как порт в Бордо — берег реки, зовущий Венецию и в то же время открывающийся навстречу Англии, где первый Парламент Франции проголосовал за эмансипацию евреев, однако желтые звезды вновь появились там в период нацистской оккупации…
Вы понимаете, что «французский», применительно к Соллерсу, означает, что «национальная идентичность» — такая, какой ее создает великая литература и в особенности великая французская литература — самый эффективный из всех антидепрессантов. Почему? Потому что именно в литературном опыте, то есть из непременно чувствительного языка и неизбежно исторического повествования история Франции создала единственный в мире эквивалент сакрального. У каждого народа есть своя литература, но только во Франции литература соперничает как опыт с опытом сакрального, поскольку ей удалось объяснить, что идентичность (личная, половая и национальная) является не культом, но вопросом, непрерывной постановкой под вопрос, которая постоянно пишется.
Против тех, кто видит в национальной идентичности защиту от «других», в частности от мигрантов, против тех, кто отказывается признать важность идентичности из-за того, что им не хватает смелости осознанно пережить ее, — ведет свою «войну вкуса» французский писатель Филипп Соллерс, в стране, которая является страной французского языка — такого, какой сложился за долгую историю этого народа, особенно благодаря разнообразию его писателей.
В США мне даже приходилось слышать, что Соллерс too french. Сегодня хорошим тоном считается не употреблять прилагательное «французский», оно якобы имеет националистическое звучание. В лучшем случае некоторые называют себя «франкофонами», это звучит более космополитично, хотя и постколониально и зловеще — ладно, и этого довольно, чтобы сыграть на чувстве вины за то, что ты француз. Ничего подобного нет у Филиппа Соллерса, автора «Французских безумств» («Folies frangaises»)[20].
Ничего подобного нет у тебя. Ребенок и подросток из Бордо — в который ты любишь возвращаться в своих романах и эссе — беспрестанно совершенствуют, внутри и снаружи, воспоминания о событиях, которые произошли недавно или в далеком прошлом. А также современную жизнь той Франции, музыку языка и физику тела которой ты воплощаешь. Чтобы смеяться над этим и плакать. Вместе с великими бордосцами, разумеется, от Монтеня, Ла Боэси и Монтескье до Мориака, а также с плеядой любимцев: Паскаль, Сен-Симон, де Сад, Лотреамон, Рембо, Андре Бретон, Жорж Батай, Поль Моран и Сартр, и я не забываю женщин: Севинье и даже Бовуар…
Ты являешься носителем именно этого французского духа, состоящего не из культа, но из вопросов, вкуса, мыслей и взрывов смеха, и, очевидно, он-то меня и пленил. Разве не этого французского взгляда на вещи, этого французского письма — когда письмо расценивается как судьба и проект — недостает современной версии общественного договора, находящегося в поисках неуловимого преобразования? А вдруг в этом и состоит основание, которое мы ищем: склонность к смешиванию при воплощении политической и литературной, литературной и политической памяти, затеянном лишь для того, чтобы возродить ее, чтобы она беспрестанно перевоплощалась и восстанавливала свою жизнеспособность?
