Брачный офицер - [25]
— А этого почему держите?
— Прекрасный источник добывания виски. А иногда способен раздобыть и пару сигар.
С еще более торжественным видом Малони поставил на стол бутылку виски «Вэт-69». Практически из воздуха извлекши кинжалообразный нож, он небрежным взмахом руки срезал сургуч и щедро налил из бутылки каждому за столом. Джеймс отхлебнул свой виски. Большим знатоком спиртного он не был, но эта жидкость отличалась крайней ядовитостью и сильно отдавала нефтью.
На свое счастье он плотно поел в «Зи Терезе», потому к здешней еде едва притронулся. Его товарищи, однако, поглощали пищу с энтузиазмом, правда, их поспешность, как выяснилось, объяснялась желанием поскорей отпихнуть тарелки и предаться более существенному вечернему занятию — карточной игре. Да и Маллони, словно испытав второе дыхание, раскрыл громадную книгу учета ставок.
— Scopa, — пояснил Керник. — Местная игра. Прямо как наркотик. Вы присоединитесь, Гулд?
Френч включил приемник. Голос ведущего программу Би-би-си отчетливо произнес:
— А теперь несколько сообщений для наших друзей в Северной Италии. Марио, корова твоей матери приболела. Джузеппе, к рассвету возможен дождь.
— Хорошенькая ночка предстоит Джузеппе, — отозвался Керник. И, поймав недоуменный взгляд Джеймса, пояснил: — Инструкции для партизан. Шифровка.
— Со мной сегодня такая петрушка приключилась, — поведал Хьюз, тасуя карты. — Пришлось арестовать целый оркестр за пропаганду варварской культуры. На них поступила жалоба, играли Бетховена.
— Осудили? — спросил Керник, внимательно изучая свою ладонь.
— Нет. Оказалось, что Маллони кое-что смыслит в классической музыке и что на самом деле Бетховен бельгиец.
— Браво, Маллони!
Повар скромно поклонился.
Снизу раздался оглушительный грохот, за ним последовал пронзительный визг. Второй удар эхом разнесся по каменной лестнице, сопровождаемый еще более пронзительным воем.
— Это еще что за чертовщина? — воскликнул Джеймс.
— Если верить американцам, — сказал Уолтерс, — это называется джаз.
Тщательней прислушавшись, Джеймс сумел уловить среди полузадушенных воплей намек на некую мелодию, которая по всей вероятности исходила от кларнета, хотя барабаны по-прежнему гремели так, будто их использовали не как музыкальный инструмент, а как боксерскую грушу.
— Они не слишком долго резвятся, — вставил Уолтерс, хотя никто его не спрашивал. — Занятно, между прочим. Каждую ночь репетируют.
Проиграв примерно полкроны, Джеймс отправился спать. Джаз не унимался далеко за полночь, заснуть было трудно. Когда наконец Джеймс погрузился в дремоту, перед ним поплыли неаполитанские невесты. Он проснулся внезапно в момент, когда кларнет внизу разразился радостным визгом.
Но не кларнет разбудил его. Джеймс прислушался. Раздалось снова: тихое постукивание в дверь. Встав с кровати, он пошел открывать.
За дверью стоял ребенок, девочка, по лохмотьям которой, грязным босым ногам и спутанным волосам он тут же понял: scugnizza. Первой мыслью было, что воровка. Но тут он вспомнил про стук. Надо полагать, что даже в Неаполе воры не оповещают стуком о своем появлении.
— Buona sera, — сказал он мягко. — Come sta?[29]
Девочка застыла, не решаясь двинуться ни вперед, ни назад, точно вспугнутая лань среди травы.
— Я пришла за своим одеялом, — проговорила она наконец на таком крутом неаполитанском диалекте, что Джеймс не сразу разобрал слова.
— За каким одеялом?
Она показала на постель.
— Мужчина, который тут живет, дает мне одеяла.
Поскольку в каждой из оккупированных стран одеяла служили чем-то вроде валюты, Джеймс сообразил, что имеется в виду некая сделка.
— За что он дает тебе одеяло? — спросил он.
Девчонка взглянула на него, и он внезапно почувствовал себя идиотом. Это был совсем не детский взгляд, так смотрели те женщины, которые фланировали под ручку вдоль баров.
— Ах, вот оно что…
— Ты дашь мне одеяло? — спросила девочка.
Джеймс пошел и принес все одеяла, какие мог отдать.
— Бери, — сказал он как можно ласковей. — Боюсь, это в последний раз.
Она кивнула, аккуратно встряхнула каждое одеяло, снова свернула каждое и исчезла так же бесшумно, как появилась. Джеймс вспомнил, что сказал ему Джексон в последнюю перед своим отбытием ночь: Тут правил нет, есть только приказы.
Понимая, что заснуть уже больше не удастся, он потянулся за рубашкой, расстегнул карман достать сигарету. Как и все прочие, он отказался от «Бенгал Лэнсер» британского производства в пользу более качественных в мягкой облатке «Кэмел», «Честерфилд», имевшихся у американцев в их пайках. Закурил сигарету, выдохнув дым в волны ароматов жасмина и бугенвиллей, втекавшие в открытые окна.
Рядом с пачкой сигарет лежало письмо. Несколько поколебавшись, он вытащил его. Письмо столько времени пропутешествовало вместе с ним, столько раз вымокало и просыхало, что уже стало рваться на сгибах и теперь походило на дырявый обрывок свернутой газеты. Но слова вполне можно было разобрать.
Вэндоувер Фарм,
Вэндоувер,
Бакс,
14 ноября, 1943
Дорогой Джеймс!
Письмо это мерзкое — его мерзко писать и, думаю, еще более мерзко читать. Мне бы хотелось сказать тебе все прямо в глаза, но я столько думала над этим и решила все же, что, наверное, лучше сказать тебе сейчас все как есть, чем ждать, пока мы увидимся, что может произойти еще очень нескоро. И потом, не хочу ничего делать за твоей спиной, и было бы несправедливо по отношению к Мило заставлять его ждать до твоего очередного отпуска на родину, который неизвестно когда случится.
