Брабантские сказки - [19]

Мудрецы и девы, став сатирами и вакханками, примутся непристойно потрясать тирсами[8] в общественных местах: Псам будет стыдно за род человеческий.

Уж наверное, сударыня, не эту судьбу приуготовляете вы для нас, ибо, сами понимаете, не в том суть, чтобы перепахать поле, и не в том, чтобы солью засеять, а в том, чтобы плевелы из него повырвать.

Вот, как нам кажется, кого надо бы изничтожить:

Первым делом крота и сову, и без всякой пощады; эти два дружка прекрасно спелись, оба злые, лицемерные, скрытные, и оба живут лишь в сумерках, а света на дух не выносят. Подумайте насчет них, сударыня.

Мак сам по себе и красив, и румян, и держится молодцом, да тут бы, и дело с концом — но ведь горько ошибается он, полагая себя благороднее соседа, пшеничного колоса. Из одного приготовляют хлеб, а от другого только и проку что крепкий сон. Один — пошлый денди — коммерсант, ведь нутро у него пустое, а другой полон сноровки и вкуса. Не то чтоб я недолюбливал или ненавидел маков цвет, но если зарастет им все поле, так они растущим колосьям-то главная помеха, и посему не соблаговолите ли вы их совсем и выполоть?

У нас тут проживает много честных бобров; кротких и трудолюбивых. Не трогайте их, сударыня, мы вас умоляем. Однако есть среди них некоторые, что втайне собираются на сходки, где строят планы ни больше ни меньше как объявить войну не на жизнь, а на смерть всем жаворонкам, соловьям и зябликам, то есть всем артистам и всем поэтам. Кое-кто, освирепев донельзя, предлагал даже скосить все цветы на земном шаре. Утверждают они, что песни и цветы практической пользы никакой не приносят, а только зря им досаждают. Присмотритесь к этим злопыхателям. Кто знает, как далеко может зайти ярость какого-нибудь бобра, которому досадили песни и цветы.

В наших лесах водится множество неизвестно откуда прилетевших попугаев с разноцветным оперением. Что ни споет жаворонок или соловей, они туг же передразнивают, и-одному Богу ведомо, как так получается, что нежные звуки превращаются у них в писклявый металлический скрежет. Птицы, сударыня, совокупно шлют вам смиренное ходатайство с просьбой избавить их от этих, с позволения сказать, ученых критиканов, педантов и плагиаторов.

Не знаю, сударыня, приходилось ли вам слышать когда-нибудь, как жалобно хнычет кукушка. Эти птицы мнят себя поэтами, а на деле попросту больные. Подчас, бывает, и споют нежную песенку, а чаще гундосят все одно и то же. Поют они вовсе не о той меланхолии, каковую чувствует всякий, кто мыслит глубоко, и не о той вселенской скорби, что порождена злой судьбиною, — нет, печаль в их песнях сама себе льстит и собственным плачем любуется, а плач-то лишь оттого, что нет никакой охоты повеселиться. Они метят на то, чтоб разжалобить нежные сердца, и считают себя самыми благородными во всем царстве пернатых. А что то и дело слезы льют, так это, по их мнению, говорит об их прёкраснодушии. До поры до времени их меланхолическим всхлипываниям сопутствовал успех… но теперь они в упадке, ибо всем уже ясно — в глубине души кукушки-плакалыцицы обыкновенные эгоистки. Остается у них еще немного верных поклонников, но чтобы они исправились, их сослали на окраину леса; при этом постановили нарочно для них учредить ежеквартальную премию за песню наименее слезоточивую и наименее себялюбивую. Так некоторых удалось наставить на путь истинный. Птичье собрание, сударыня, советует вам обратить внимание на остальных.

В последний день масленичного карнавала перед постом праздник повсюду, в лесах и полях. Все, вплоть до муравьишек, суетятся, хлопочут, и всяк, одевшись в живописные лохмотья, совершает тысячи безумств. Лишь кроты и совы и туг не отступают от своего дурного нрава. «Гу! гу! — ворчат они меж собою. — Да где это видано — напялить какие-то обноски и ходить как пугала огородные? Что за манеры?»

Когда вы пожалуете к нам, сударыня, объясните наконец этим мрачным личностям, что манер и достоинства больше в том, чтобы смеяться, нежели плакать, и что уныние насылает дьявол, зато веселье — дар Божий.

А что до нас, то мы смиренно умоляем вас соблаговолить стереть с лица земли все, что злобно брызжет слюной и пресмыкается, — земляных червяков, слизней и змей.

Подумайте о тех козявках, что запасают провизии намного больше, чем им необходимо, и, набив себе брюшко, произносят проповеди о пользе умеренной жизни перед изможденными простачками.

Не забудьте, сударыня, и о попрыгунчиках — шарпатанах всех мастей; а впрочем, для тех, кто выступает на ярмарке, можно сделать исключение.

Настоятельно просим вас не щадить ни орлов, ни ястребов, ни стервятников.

Да не будет милости вашей ни львам, хотя бы и ручным, ни гиене, что жрет падаль, ни куницам, ни лисам, ни пантере или шакалу и никому из этого хитрого семейства кошачьих. Но не трогайте верных собак, выносливых бычков, плодовитых пчел, гордых коней, хорошеньких пташек, что поют так сладко, соловушек, весельчаков зябликов и ранних жаворонков.

Да прольется благость ваша на все цветы, и даже камелии, тюльпаны и пионы.

А теперь, сударыня, надобно сказать вам без обиняков — снизойдите вы милостиво к тем загадочным существам, что зовутся женщинами и чей характер так и остался непонятым до сей поры, невзирая на их столь частые связи с мужчинами, которых, сдается мне, они превосходят. Вечно мы их гоняем в хвост и в гриву, вчера они у нас рабыни, а сегодня мы превозносим их, словно они богини. Вот и получается, что от богов в них гордыня, а скрытность от рабынь. Все мы им позволили, кроме одного — быть такими, какие они есть. Восхищаемся себялюбивыми, а страдают порядочные. Всех женщин наставляем блюсти целомудрие — а оказавшись с ними наедине, что ни день опровергаем свои же наставления. Как щедро мы осыпаем их противоречиями: точно с куклами играем с ними, требуя ангельской добродетели, считаем их большими детьми и при этом требуем великой мудрости; сами их соблазняем, и сами же презираем тех, кто падет.