Божья Матерь в кровавых снегах - [50]

После паузы он сказал:

— Отдашь полковника — мы тоже уйдем ко всем чертям. Уйдет войско. — В сердцах, как бы для себя, выдал: — Все осточертело!

Девушка молча слушала.

— Хоть себя пожалей, — продолжал он увещевать. — Укажи дорогу к этому проклятому полковнику. А не то я ведь могу и озлиться. Могу отдать тебя солдатам. У меня мужики звереют от походной жизни. Даже бить не будут, одними ласками замучают тебя.

Он пристально, как бы завораживая, откровенно, как мужчина, рассматривал ее через стол. Она сидела пред ним каменным изваянием, как языческая богиня — прямо и неподвижно. Только глаза опущены вниз.

— Такая красивая девушка — и можешь пропасть ни за что, — с сожалением проговорил он в неожиданном для себя самого, в каком-то лирическом затмении. — Пожалей себя.

Он протянул руку через стол, приложил ладонь к ее щеке и большим пальцем провел по ее плотно сжатым губам. Словно таким образом одновременно пытался распечатать ей рот и войти в ее плоть.

Она не шелохнулась.

Когда он отнял руку, она, обхватив двумя ладонями, подняла кружку, медленно поднесла ко рту и смочила нижнюю губу, будто выпила. Хотя спирт был разведен водой, все равно запах был неприятным, а губу слегка ожгло.

Потом поставила кружку на столешницу, встала, одернула платье, поправила легким прикосновением волосы и не спеша пошла к широкой деревянной кровати, стоявшей возле окна в переднем углу, во второй половине пятистенки. Мгновение постояв над этим ложем, неторопливыми движениями скомкала серое солдатское одеяло, прикрывавшее постель, и, сунув его в изголовье, легла на спину поперек кровати, оставив согнутые в коленях ноги на полу.

Командир-главарь самодовольно крякнул, тяжело поднялся из-за стола и, потирая руки, подошел к ней. Широко расставив ноги, чуть покачиваясь от выпитого, он остановился над девушкой. Она лежала сощурившись, почти с закрытыми глазами. Но он видел только четко прорисовавшиеся под тонким платьем упругие девичьи бедра и трепетно вздымающуюся грудь.

Все это было похоже на начало разговора. На начало пути к полковнику. И он, довольный собой, сказал чуть охрипшим басом:

— Вот это дело!..

И в то же мгновение у него потемнело в глазах. Он двумя руками схватился за свое мужское достоинство, согнулся в поясе пополам и, не выдержав, в таком положении осел на пол. Тоненько, по-поросячьи простонал:

— Уссс, ссука!..

Девушка саданула его в промежность и, накинув на себя одеяло, сиганула в окно, а там — в дежурную упряжку.

Только звон стекол ударил ему в уши. Он, корчась на полу, постанывая, терпел, сколько мог. Но боль, как ему показалось, не убывала, а усиливалась. Наконец он взревел, вместе с криком выплескивая из себя эту боль. На его рев влетел Мингал и заметался по избе. Сначала бросился к командиру, потом рванулся к разбитому окну, затем — к двери. Но с порога вернулся к командиру, хотел поднять его и положить на кровать, но как только прикоснулся к нему, ушибленный злобно прохрипел:

— Не трожь!

И Мингал затоптался перед корчившимся на полу командиром, не зная, что делать. Наконец он догадался напомнить о себе, к нему вернулся дар речи, и он закричал:

— Товарищ командир!..

Командир поймал его краем глаза — будто только теперь узнал своего помощника. А узнав, рявкнул:

— Взять!

Мингал бросился к окну — туда, что ли, хотел вылететь вслед за беглянкой. Но потом опомнился и выскочил в двери.

А командир все лежал на полу. Потом, когда боль немного отпустила, он сел, прислонившись спиной к стене. Из разбитого окна тянуло холодом, но почему-то никто не спешил забить или занавесить дыру. Он еще не знал, что в эту ночь почему-то дежурила одна упряжка. Второй не было. Поэтому на фактории поднялась суматоха: надо было срочно найти упряжки для погони.

Когда боль почти совсем прошла и к нему вернулась сила голоса, он, продолжая сидеть на полу, закричал в сторону дверей:

— Кто там есть?

Дверь приоткрылась. И он, опережая, не давая солдату войти, крикнул в дверную щель:

— Машку давай! Срочно!

И пока дверь не успела закрыться, подал вторую команду:

— Окно забить! С улицы!

И устало прикрыл налившиеся кровью глаза.

ГЛАВА XXIII

Там, в Европе, Белый еще не однажды вспомнит, как после мокрой снежной пурги он впервые очнулся в теплом человеческом доме. В туманных наплывах, как из потустороннего мира, он уловил тихий говор. Связь с этим миром была еще настолько слабой, что он не мог вникнуть в смысл слов. Различал только голоса: мужской и женский. Звонкие голоса девочек и голос мальчика. И показалось ему, что он, дежурный флигель-адъютант, сидит за обеденным столом с августейшей семьей в Царскосельском дворце в ноябре 1916 года. Сидел он за большим овальным столом по левую руку от государя-императора. Слева от него — наследник престола Алексей, недавно назначенный шефом его Первого энского казачьего полка. Напротив, по правую руку от государя, — великая княжна Ольга, рядом с ней великая княжна Татьяна. На другом конце стола государыня Александра Федоровна, по левую руку которой сидела великая княжна Анастасия, а по правую — великая княжна Мария. Сестры были настолько же милы, насколько красивы. Они шутили и весело смеялись. Особенно грациозна была старшая, Ольга. Он знал, что к ней уже сватались из европейских императорских домов. В частности, в кругах высшего света шли разговоры о румынском принце, которого она якобы отвергла. С другой стороны, это объясняли тем, что царствующая семья, члены которой были очень привязаны друг к другу и дружны, не хотела и не спешила расставаться со старшей великой княжной. А он, глядя на веселые, оживленные лица девушек, думал о том, что их всех ожидает в будущем. По сложившимся веками традициям, каждой из них нужно выйти замуж только за принца из какого-либо императорского дома. А каким будет этот принц? Любимым или нелюбимым? Любящим или нелюбящим? Но, главное, как военный, он предчувствовал приближение грозы, время больших потрясений.