Божий суд - [2]

, или как Паоло и Франческа[2]. Узнав, что любовь их взаимна, они пришли в экстаз, но после первых минут восторга их захлестнуло отчаяние. Они были порядочными людьми и уважали себя, веру, в которой их воспитали, и общество, в котором они жили. Разве может он обмануть невинную девушку? А она, что у нее может быть общего с женатым мужчиной? Потом им стало ясно, что Мэри знает о их любви. То искреннее доверие, с которым она относилась к мужу, было подорвано; она и представить себе не могла, что способна на чувства, крепнувшие в ней теперь, — ревность, страх быть брошенной, гнев, поскольку она больше не властвовала над его сердцем, и странное вожделение души, более мучительное, чем любовь. Она чувствовала, что умрет, если он ее оставит, и в то же время сознавала, что если он полюбил, значит, любовь сама его нашла, он не искал ее специально. Она не упрекала его. Она молила бога дать ей силы и молча проливала горькие слезы. Джон и Рут видели, как она чахнет у них на глазах. Борьба была долгая и упорная. Порой мужество изменяло им, и тогда казалось, что противиться страсти, сжигавшей их до мозга костей, было невозможно. Но они противились. Они боролись с грехом столь же яростно, как Иаков боролся с ангелом божьим, и в конце концов они победили. С разбитыми сердцами, но гордые своей невинностью, они расстались. Они принесли на алтарь господа, словно священную жертву, свои надежды на счастье, радость жизни и красоту мира.

Рут любила слишком страстно, чтобы полюбить снова, и потому она, с окаменевшим сердцем, обратилась к господу и добрым делам. Она была неутомима. Она ухаживала за больными и помогала бедным. Она создавала приюты для сирот и возглавляла благотворительные организации. И мало-помалу ее красота, которая теперь была ей безразлична, увяла, и лицо окаменело, как и сердце. Ее вера была неистовой и ограниченной, ее доброта — жестокой, ибо зиждилась не на любви, а на рассудке; она стала деспотичной, нетерпимой и мстительной. А Джон, покорившийся, но мрачный и раздражительный, влачил безрадостное существование и ждал смерти-освободительницы. Жизнь потеряла для него всякий смысл; он внес свою лепту, но, победив, оказался побежденным; единственным чувством, еще жившим в его душе, была неугасимая тайная ненависть к жене. Он был с ней кроток и предупредителен и вел себя так, как подобает христианину и джентльмену. Он исполнял свой долг. Мэри, добрая, преданная, исключительная (это надо признать) жена, ни разу не поставила мужу в вину овладевшее им безумие и все-таки не могла простить ему той жертвы, которую он принес ради нее. Она стала желчной и сварливой. И, ненавидя себя за это, не в силах была удержаться от того, чтобы не говорить ему слов, которые, как она знала, больно ранили его. Она бы охотно пожертвовала жизнью ради него, но мысль о том, что он наслаждался счастьем в то время, как она была такой несчастной, что сотни раз желала умереть, была для нее невыносимой. Так или иначе, теперь она мертва, и они тоже; жизнь, серая и тоскливая, прошла; они не согрешили, и вознаграждение совсем близко.

Они закончили свой рассказ, и наступило молчание. В небесных чертогах воцарилась тишина. «Катитесь к дьяволу» — эти слова готовы были сорваться с губ всевышнего, но он не произнес их, ибо разговорный оттенок этого выражения, как он вполне справедливо рассудил, плохо соответствовал торжественности момента. Да и кроме того, подобный приговор не отвечал бы существу дела. Но лик его потемнел. И он спросил себя, неужели же ради этого сотворил он этот мир, где восходящее солнце освещает своими лучами ручьи, сбегая с холмов, и колышутся от полуденного ветерка золотые колосья?

— Мне иногда кажется, — промолвил всевышний, — что звезды сияют ярче всего, когда они отражаются в грязной воде придорожных канав.

А три тени по-прежнему стояли перед ним, и сейчас, рассказав свою невеселую историю, они испытывали известное удовлетворение. Борьба была тяжкой, но они исполнили свой долг. Всевышний легонько дунул — так, как дуют на горящую спичку, и — глядите-ка! — там, где только что стояли три несчастных духа, не осталось ничего. Всевышний уничтожил их.

— Я часто удивляюсь, почему люди полагают, будто я придаю такое важное значение супружеской неверности, — сказал он. — Если бы они повнимательнее читали мои произведения, они бы увидели, что я всегда с симпатией относился именно к этой разновидности человеческих слабостей.

И он повернулся к философу, который все еще ждал ответа на свои слова.

— Ты не можешь не согласиться, — сказал всевышний, — что в данном случае я очень удачно соединил мое всемогущество с моей всеблагостью.