Божий дом - [14]

— Получил ли Потс от Ины или нет?!

— Получил, но это не вся медицина.

— Правильно. Наш опыт показывает, что люди нашего возраста умирают.

Циник.

— Ах, да, — сказал Толстяк, подмигнув, — Никто не хочет, чтобы ты это знал. Пока нет. Потому они и хотели, чтобы вы начали с Джо, а не со мной. Я бы хотел научиться врать. Не важно, не хочу тебя расстраивать. Это как секс, ты все познаешь сам. Почему бы тебе не пойти домой.

— Я еще не все закончил.

— Ладно, ты этому тоже не поверишь, но большинство того, что ты делаешь, ни хрена не значит. Ни хрена не значит для здоровья этих гомеров. Но ты не знаешь даже, с кем ты сейчас разговариваешь.

Я не знал.

— С потенциальным создателем Великого Американского Изобретения. Доктора Юнга. Больше денег, чем даже в кишках кинозвезд.

— В конце концов, что это за изобретение?

— Увидишь, — сказал Толстяк. — Увидишь.

Он ушел. Мне стало страшно без него и неуютно от того, что он наговорил. Должен понять самостоятельно? В пятом классе, когда я спросил у итальянского паренька, чем ему нравится секс, он ответил: «Это приятно». Тогда я не мог понять, почему кто-то что-то делает только потому, что это приятно. Какой в этом смысл?

Перед уходом мне захотелось попрощаться с Молли. Я поймал ее, когда она несла судно к нужнику. Я прошелся с ней, дерьмо плескалось в судне, и сказал:

— Не очень-то романтично для первой встречи.

— Романтичные знакомства закончились для меня кучей неприятностей, — сказала она. — Уж лучше реализм.

Я пожелал ей спокойной ночи и поехал домой. Солнце, инфекционной болезнью освещало воспаленный город. Я настолько устал, что мне было тяжело вести машину, разделительные полосы выглядели, как аура перед эпилептическим припадком. Люди, которых я видел, казались странными, как будто у каждого была болезнь, которую я должен был диагностировать. Ни у кого не было права на здоровье, так как в моем мире были лишь болезни. Даже женщины, не носившие лифчиков, капельки пота на их груди, соски выпирают в ожидании похотливой и влажной ночи, их эротизм усилен запахами июльских цветов и возбужденных тел, все это относилось больше к анатомии, чем к сексу. Из всех возможных мелодий я напевал Босанову: «Во всем обвиняй карциному, хэй, хэй, хэй…

В почтовом ящике была записка: «Я помню о тебе, в халате белоснежном, интерном трудно быть, но ты вернешься нежным… С любовью, Бэрри».[27] Раздеваясь, я думал о Бэрри. Я думал о Молли, о Потсе и его члене, полном голубой крови, но мой член был неподвижен этой ночью, так как они укатали меня, и я покончил с чувствами на этот день, не исключая возбуждение, не исключая любовь. Я лежал на прохладных простынях, которые казались мягче детской пятки, мягкими, как кожа младенца, и я думал об этом странном Толстяке и о том, что, несмотря на лето, смерть ведет свой вечный отсчет всегда, всегда.

4

Войдя утром в южное крыло отделения шесть (ожидание слегка притупляет страх), я увидел нечто странное: Потса, сидящего на сестринском посту и выглядевшего так, будто им выстрелили из пушки. Его халат выглядел омерзительно, его прямые светлые волосы растрепаны, кровь под ногтями и рвота на ботинках, а глаза розовые, как у больного кролика. Рядом с ним — привязанная к креслу и все еще со шлемом Баранов на голове, сидела Ина. Потс что-то писал в ее истории. Ина высвободилась и прокричала: УХАДИ УХАДИ УХАДИ, и попробовала достать его хуком слева. Взбешенный Потс, интеллигент, цитирующий Мольера, из Потсов с улицы Легаре, закричал: «Черт побери, Ина, заткнись наконец и успокойся!» — и толкнул ее обратно в кресло. Я не мог в это поверить. Одно дежурство и джентльмен с юга превратился в садиста.

— Здорово, Потс, как оно прошло ночью?

Подняв голову, со слезами на глазах, он сказал:

— Как прошло? Ужасно! Толстяк сказал мне не волноваться, Частники знают о том, что сегодня начинают новые терны и не отправят никого, кроме экстренных. И что? Я получил пять с половиной экстренных.

— Как это «с половиной»?»

— Перевод от другой команды в наше отделение. Я спросил Толстяка, что делать, и он сказал: «Так как это перевод, ты можешь осмотреть только половину пациента».

— Какую половину?

— Ты можешь выбирать. С этими пациентами, Рой, я бы выбрал верхнюю.[28]

Ина снова попыталась подняться, и, как раз тогда, когда Потс привязывал ее обратно, вошли Чак и Толстяк. Толстяк спокойно заметил:

— Я так понимаю, что ты меня не послушался и дал Ине физраствор?

— Так точно, сэр, — виновато пробормотал Потс. — Я дал ей жидкости и, как ты сказал, она вышла из-под контроля. У нее начался психоз, и я дал ей нейролептик, торазин.

— Что ты ей дал? — переспросил Толстсяк.

— Торазин.

Толстяк заржал. Звучный утробный смех прокатился от его глаз по щекам и всем подбородкам вниз к животу, и он сказал:

— Торазин! Так вот, почему она ведет себя, как шимпанзе. У нее давление не выше шестидесяти! Принеси тонометр. Потс, ты — чудо. Первый день интернатуры и ты уже попытался убить гомера торазином. Я слышал о воинственности южан, но всему есть предел.

— Я не пытался ее убить!

— Систолическое давление пятьдесят пять, — сказал Леви, студент.

— Положите ее головой вниз, — приказал Толстяк. — Пусть туда прильет немного крови!