Божьи яды и чёртовы снадобья. Неизлечимые судьбы посёлка Мгла - [8]

— Боюсь, вдруг явится Бартоломеу.

— Сюда? Да он ведь из дому не выходит.

Сидониу, развернув листок, пожирает глазами строчки, написанные любимой. В поселке нет телефонной связи, а Деолинда далеко, где — он точно не знает, на курсах повышения квалификации. Мать сама не представляет, где эти курсы и чему на них учат.

— Беда быть матерью! Хуже только совсем не иметь детей, — жалуется она, подбирая с пола разорванный конверт.

— Что она пишет, доктор? Что пишет моя дочь?

— Пишет, что, может быть, приедет пораньше.

Оба облегченно вздыхают. Приезд Деолинды все время откладывался. Сначала занятия никак не начинались, потом объявили о дополнительной стажировке, а потом неожиданно добавили тестирование.

— А о чем еще пишет Деолинда?

— Просит новый телевизор для вас, дона Мунда.

— Телевизор? Мне? Ох, ну что за дочь! Прямо неловко. У нас дома уже есть один.

— Но он ведь заперт в комнате у Бартоломеу.

Привилегия эта, правда, сомнительная: муж жалуется, что дряхлый аппарат передает репортажи из столицы с опозданием дней на пять. Доктор улыбается, он сама щедрость и бескорыстие:

— Я куплю вам телевизор… или лучше два.

— О, вы и так нам столько всего уже надарили.

К тому же Бартоломеу телевизор не нужен: он включает его и тут же отключается сам, пара секунд — и храпит.

— Да не в вещах дело. Не их ваша дочь просит. Она хочет, чтобы я позаботился о вашем благополучии и взаимной любви…

— Не может быть!

Врач цитирует Деолинду: «…я хочу, чтобы мои родители были счастливы, чтобы и дальше жили душа в душу и чтобы приехали в столицу благословить наш брак».

— Деолинда бредит. Этот, ее папаша, никогда больше не выйдет из комнаты. Я одна поеду на свадьбу. Я всегда одна о ней заботилась…

— Нет-нет. Вы оба поедете, как положено, я уж постараюсь, чтобы все так и было.

— Можно мне взглянуть на письмо, доктор?

— Конечно, ведь я его уже прочел.

— А можно мне забрать его?

Сидониу уже готов спросить зачем, но сдерживается. Вместо этого напоминает об осторожности:

— Бартоломеу ни о чем не должен знать. Бедняга, он и представить себе не может, что происходит между мной и его дочерью.

Мать проводит пальцами по бумаге, как будто причесывает строчки. Указательный палец букву за буквой расшифровывает какой-то тайный код, маршрут, проложенный по карте ее сердца.

— Почерк, доктор, почерк у нее все тот же, что и в детстве.

Она укачивает письмо на груди, словно младенца.

— Если вы отдадите мне его, я буду мысленно разговаривать с моей девочкой.

Португалец в нерешительности кусает губы. Мать пристально смотрит ему в глаза. Доктор разбирается в недугах. Ему ли не почувствовать, как болит сердце матери, когда ее дитя далеко.

— Я боюсь только, как бы это письмо не расстроило вас еще сильней.

— Не волнуйтесь, доктор. Платок у меня большой: сколько ни наплачу, все вытрет.

Он протягивает ей письмо. Она начинает притопывать и кружиться. Благодарность так велика, что ее можно выразить только всем телом. Дона Мунда танцует. Сидониу Роза не знает, что нынче же вечером, только загорятся звезды, она встанет у открытой двери веранды и будет беседовать с теми, кого нет. И надолго увязнет в сведении несводимых счетов с судьбой. Врач не знает, что во тьме во все стороны тянутся дороги. И по одной из этих дорог придет Деолинда. Придет об руку с богом, лишенным неба, и сядет на стул, на который с самого ее отъезда никто не садился.

Мунда целует и целует конверт. Потом складывает его, чтобы он поместился в лифчик.

— Вам везет, доктор. Мне моя дочь никогда не писала.

— Честно говоря, дона Мунда, мне кажется, тут что-то нечисто.

— В каком смысле нечисто?

— Деолинда не говорит мне всей правды. Приезд постоянно откладывается… И почему бы ей не написать, где она?

— Вы ничего не понимаете: дело не в вас. Дело в старике, в ее отце.

— В отце?

— Дочь откладывает приезд, боясь застать отца больным, немощным, одной ногой в могиле. Это от него она прячется.

— Не знаю, не знаю…

— Зато я знаю, я ведь ей мать. Деолинда слишком любит отца, чтобы вынести подобное зрелище…

— Так напишите, пусть возвращается: я позабочусь, чтобы к ее приезду отец стал кровь с молоком.

— Доктор, я не понимаю.

— Ну это просто такое образное выражение.

— Всякие такие выражения используют тогда, когда боятся сказать правду. Вы уж простите за откровенность, доктор Сидоню, но у меня что на уме, то и на языке.

В разговор врывается шум и крики с улицы. В первый момент всплывает мысль об уличных беспорядках. Потом становится ясно: это духовой оркестр с барабанами. Он марширует посреди улицы, за ним — колонна борцов за демократию, скандирующих лозунги и размахивающих флагами. Предвыборная агитация в разгаре.

— Опять эта свора жуликов, — ворчит Мунда.

— Бога ради, говорите потише.

Дона Мунда презрительно щелкает языком и продолжает так же громко.

— Впереди, ясное дело, патрон всех жуликов — господин Районный Администратор.

Врач кланяется проходящей процессии. Он приветствует Алфреду Уважайму, пожизненного Районного Администратора. Тот кивает ему в ответ и с улыбкой указывает на флаг, развевающийся на верхушке флагштока. Не далее как на прошлой неделе чиновник приходил к доктору на прием. Он вошел в кабинет, подволок поближе стул и сел на него, раскорячившись так сильно, как только власть имущие могут себе позволить. Не давая ни секунды передышки носовому платку, он беспрерывно елозил им то по лбу, то по шее. В тоне его неведомо как совмещались мольба и приказ: