Бойся меня - [22]

От забавных пронзительных свистящих звуков у Комиски побежали мурашки вдоль позвоночника, а голова отозвалась нестерпимой болью.

Комиски собрался с духом и направился к четырнадцатой камере, где сидел парнишка.

Он потянулся к щеколде, открывающей небольшое окошко в двери.

Но, как и Йоргенсен пару дней назад, он застыл перед дверью. Что-то внутри него, услышавшего эти звуки, тянуло парня назад, подальше от двери.

Как у человека, стоящего на крыше десятиэтажного здания включается вдруг осознание и он думает: «А что я тут вообще делаю?»

Ведь в жизни существуют некоторые вещи, увидев или услышав которые, уже никогда не стать прежним.

Комиски стоял и дрожал, как на сорокоградусном морозе, с поразительной чёткостью вспоминая рассказы других охранников о том, что они слышали, а в случае с некоторыми неудачниками — ещё и видели.

«Есть такие вещи в жизни, -

говорил им зловещим шёпотом сержант Варрес. — Если ты их хоть раз увидишь, то больше никогда не сможешь их забыть».

Вещи, из-за которых ты поседеешь и впредь всегда будешь спать с включённым светом.

«Парни видели то же, что и я. И этот мерзкий запах, разъедающий кожу. И всё, что ты можешь сделать, это держать себя в руках, попытаться не засунуть табельное себе в рот и не вышибить от страха мозги».

И сейчас Комиски понял, что это не простые слова. Может, Варрес и был властным жестоким ублюдком, но это не значило, что он не прав.

«Надо было расспросить Йоргенсена поподробнее… Хотя у него нервный срыв, и вряд ли он сможет говорить ещё пару недель».

Такие мысли носились у Комиски в голове.

Он слышал этот пронзительный, жалобный вой, словно плакал рождённый в глубинах ада ребёнок. Пальцы Комиски, дрожа, дотронулись до задвижки. Они были холодными. Ледяными. Такими, мать их, ледяными, что парень их почти не чувствовал.

«Сделай это, чёрт побери, — говорил он себе, — просто сделай».

Мужчина резким движением отодвинул щеколду, и в лицо ему ударил горячий поток воздуха, пахнущий перебродившими дрожжами. От этого запаха часть внутренностей Комиски захотела выплеснуться наружу через рот, а вторая часть — через задницу.

И это зловоние, становящееся сильнее с каждой секундой, ударило в лицо, как слезоточивый газ, от которого глаза заслезились, горло сжалось, а ноздри начали гореть.

Комиски включил свет.

Палмквист лежал на койке и спал без задних ног. Он весь был затянут белой, похожей на паутину субстанцией наподобие эктоплазмы.

Она вытекала из его рта, ушей, глаз, сочилась с кончиков пальцев тягучими, пульсирующими тяжами, которые, казалось, были живыми.

Сеть вздымалась и опускалась, словно в такт дыханию, поднималась усиками к потолку, а там соединялась во что-то бледное, раздувшееся, вроде паука или…

Матерь Божья…

Оно становилось всё больше, раздуваясь, как поднимающееся на дрожжах тесто.

Это-то и увидел Комиски.

Он смотрел на потолок секунду, может две, а потом существо завизжало, зашипело, заметалось по потолку, запуталось в белых нитях слизи, напоминавших идиотский, свисающий сверху серпантин.

Комиски заорал и захлопнул окошко.

А внутри камеры это абсурдное, жуткое создание скулило, ревело и скрежетало, как кусок металла на шлифовальном кругу.

А затем… Медленно, очень медленно всё начало стихать.

Какое-то время из камеры ещё доносились отвратительные звуки.

Сначала словно кто-то разливал цемент по вёдрам, затем влажные шлепки по стенам, а потом — будто кто-то мочился на пол.

И наконец, Палмквист застонал, заворочался и… тишина.

После этого Комиски больше не выключал свет.

23

А следующим утром начался бунт.

Его начали чёрные.

Сытые по горло бесчеловечными условиями содержания и пустыми обещаниями юристов, они воспользовались моментом и захватили двор: разоружили порядка двадцати охранников, облили их керосином из спрятанных канистр, достали спички и крикнули автоматчикам и снайперам на вышках, что подожгут охранников, если те не отойдут назад.

Больше ничего и не потребовалось.

Может, снайперам это и не понравилось, но они не хотели, чтобы их коллеги и братья поджарились, как колбаски на гриле, поэтому они отступили.

Первым делом остальные охранники добрались до громкоговорителей и пообещали бунтующим, что ад покажется им детской игровой площадкой по сравнению с расплатой за такое.

Ну, вот как не любить таких парней! До последнего настроены миролюбиво.

И пока чёрные захватывали двор, белые и латиносы захватили всё остальное.

Они поймали обслуживающий персонал, администрацию и отдыхающих во время перерыва охранников, захватили оружейную и кабинет начальника, и вскоре битва закончилась, так толком и не начавшись.

Долина Шеддок перешла во власть заключённых.

Когда всё началось, Ромеро работал в цеху по металлу. Он чувствовал разлившееся в воздухе напряжение, от которого, как от давления перед грозой, начинала прыгать стрелка барометра.

Каждый зек в тюрьме знал, что происходит.

Каждый зек чувствовал, каждый зек понимал, что произойдёт дальше.

Ромеро уже начал чувствовать запах свободы, и не успел он опомниться, как троих охранников в цеху, где он работал, повалили на пол. В цеху тоже начался бунт.

Один из них — большой волосатый парень по имени Кнапп, который выглядел так, словно полжизни пробегал по лесам в шкуре мамонта, — сплюнул кровью и прорычал: