Бой насмерть! Игры теней - [16]

— Разумеется, послезавтра мы за вами заедем в час дня.

— Договорились, но еще раз повторю свое требование. Мое вступление в партию должно быть тайным.

— Мы обязательное учтем ваше требование. — Понимающе кивнул головой профессор и, переглянувшись с Пружилиным, и отложив в сторону нож с вилкой, поднялся.

— Позвольте вас покинуть Виктор Петрович.

— Что же так рано?

— Дела…

— В таком случае, не смею вас задерживать. Всего доброго товарищи.

Оставшись в одиночестве, Виктор, вздохнув свободнее, с наслаждением окунулся в божественный голос Мальцевой и не обратил внимания, как кто-то присел за его стол.

— Добрый день господин Прыгунов, совсем не ожидал вас встретить, да еще в таком месте.

Развернувшись на голос, капитан с удивлением узнал сидящего напротив него человека и, внешне не выказав своего удивления, ответил:

— День добрый Роман Александрович и, правда, неожиданная встреча. Какими судьбами вас занесло в это благословенное заведение?

— Та же причина, что и вас Виктор Петрович, божественный голос несравненной

Екатерины Александровны.

— Действительно веская причина. Услышав сегодня ее впервые в своей жизни, я буду преклоняться перед ее талантом до последнего своего вздоха.

— Можете не повторяться, я самолично видел, как вы галантно подарили шикарный букет роз графине Мальцевой и, что поразительно, она его с благосклонностью приняла. Поверьте, слух об этом факте разлетится по всей Москве со скоростью пожара, и вы окажетесь в центре всевозможных слухов и сплетен.

— В смысле в центре внимания?

— Естественно, это только вопрос времени и не более того. Ваше имя начнут мусолить во всех бульварных изданиях, сначала Москвы, а затем распространиться и по всей России.

Задумавшись на пару мгновений, Виктор мельком подумал, а ведь товарищи марксисты именно из-за этого так быстро покинули 'Терновник', не желая афишировать их встречу.

Внимательно посмотрев на Попеля с которым, познакомился на верхней палубе судна доставившего его в Россию, Виктор, легкомысленно махнув рукой, высказал свое мнение:

— Чего быть того не миновать.

— А вы оказывается фаталист.

— Возможно.

— Как бы там ни было, но в самом скором времени, благодаря Мальцевой, вы станете весьма заметной и желанной персоной на светских приемах и всевозможных раутах.

— С чего это вдруг? — Пораженно поинтересовался Виктор и немигающим взглядом уставился на монархиста.

— Это выдает ваше незнание российской богемы, пожалуй, самой своенравной, вольнодумной и продажной одновременно.

— Странное сочетание, вам не кажется?

— Ну почему же, как раз своенравие и вольнодумство выступают своего рода рекламой для потенциального покупателя, пусть даже этот покупатель убежденный и идейный враг России. Многих это обстоятельство не останавливает, главное цена.

— Знакомо.

— Еще бы. Это национальная черта либеральной общественности, в своем непонимании российского общества и народа, заходящего порою за все возможные рамки цивилизованного человека и с презрением относящиеся к моральным устоям русского народа.

Припомнив слова великого русского классика, Виктор, слегка прочистив горло, зачитал выдержку:

'- Я вам, господа, скажу факт, — продолжал он прежним тоном, тоестькакбудтоснеобыкновеннымувлечениемижаромивтожевремячутьнесмеясь, может быть, над своими же собственными словами, — факт, наблюдение и даже открытие которого я имею честь приписывать себе и даже одному себе; по крайней мере, об этом не было еще нигде сказано или написано. В факте этом выражается вся сущность русского либерализма того рода, о котором я говорю.

Во-первых, что же, и есть либерализм, если говорить вообще, как не нападение (разумное или ошибочное, это другой вопрос) на существующие порядки вещей? Ведьтак? Ну, так факт мой состоит в том, что русский либерализм не есть нападение на существующие порядки вещей, а есть нападение на самую сущность наших вещей, на самые вещи, а не на один только порядок, не на русские порядки, а на самую

Россию. Мой либерал дошел до того, что отрицает самую Россию, то есть ненавидит и бьет свою мать. Каждый несчастный и неудачный русский факт возбуждает в нем смех и чуть не восторг. Он ненавидит народные обычаи, русскую историю, всё. Если есть для него оправдание, так разве в том, что он не понимает, что делает, и свою ненависть к России принимает за самый плодотворный либерализм (о, вы часто встретите у нас либерала, которому аплодируют остальные, и который, может быть, в сущности самый нелепый, самый тупой и опасный консерватор, и сам не знает того!).

Эту ненависть к России, еще не так давно, иные либералы наши принимали чуть не за истинную любовь к отечеству и хвалились тем, что видят лучше других, в чем она должна состоять; но теперь уже стали откровеннее и даже слова 'любовь к отечеству' стали стыдиться, даже понятие изгнали и устранили как вредное и ничтожное. Факт этот верный, я стою за это и… надобно же было высказать когда-нибудь правду вполне, просто и откровенно; но факт этот в то же время и такой, которого нигде и никогда, спокон веку и ни в одном народе, не бывало и не случалось, а, стало быть, факт этот случайный и может пройти, я согласен. Такого не может быть либерала нигде, который бы самое отечество свое ненавидел. Чем же это всё объяснить у нас? Тем самым, что и прежде, — тем, что русский либерал есть покамест еще не русский либерал; больше ничем, по моему.'