Боснийский ад - [14]

Вскоре он понял, что это чувство не касается и окружающих его священников, других верующих и самой церкви. Он перестал посещать службы, ища другие способы выражения того внутреннего томления, которое и сам себе не мог объяснить. Он не был даже уверен, имеет ли это чувство вообще отношение к Господу, по крайней мере к тому Господу, который большинством воспринимается как некая концепция. Из всех неуклюжих попыток объяснить вырисовывалась следующая картина: он тянулся к чему-то большему, более возвышенному, чем он сам, и в то же время совершенно особняком стоящему от других людей. 

Позднее он еще резче ощутил это чувство — на свадебном торжестве. Так было приятно вновь увидеть старых друзей: ребят, с которыми учился в школе, играл вместе в футбол, но оказывалось, что им нечего сказал» ему, а он ничего особенного не мог сказать им. Несколько воспоминаний, пара шуток о городе и его футбольной команде — вот и все. Большинство из старых приятелей выглядели уставшими от работы, а женатые — от своих семейств. Казалось, они больше интересовались чужими женами, чем своими собственными. Дама надеялся, что уж его-то сестра... в общем, если этот Дэвид Кросс ее обманет, ему придется иметь дело с ним. 

Постепенно подошла пора новобрачным отправляться в свадебное путешествие в нанятом автомобиле под грохот пустых консервных банок. Вскоре после этого Дама, чувствуя себя подавленным среди разгула торжества, переросшего в пьяное лапанье чужих жен, уехал. Он выехал за город, намереваясь прогуляться в одиночестве вдоль берега моря. 

Денек выдался чудесный, хотя уже накатывали сумерки: холодный и кристально-чистый воздух; в начинающем темнеть голубом небе над серо-голубыми волнами Северного моря кружатся чайки. Он прошел пару миль, постепенно поднимаясь в горы, ни о чем, собственно, не размышляя, позволив ветру выдуть из головы все суетные мысли о других людях. 

Вернувшись домой, он застал мать и Розмари дремлющими перед телевизором в гостиной, еще не убранной после Рождества. На столике рядом с телефоном лежала записка с просьбой позвонить в Херефорд. 

Она сидела, подтянув колени к груди, опустив голову, на вонючем матрасе в тускло освещенной комнате. Первая ночь закончилась, подумала она. Первая... А сколько еще? 

Левая сторона лица, куца он ее ударил, ныла, а боль между ног не стихала. Страстно хотелось помыться, причем не из-за физических ощущений, а из-за психологических. Но в любом случае она сомневалась, что ей позволят это сделать. 

«В это время вчера, — подумала она, — я как раз дожидалась Хаджриджу в общежитии медсестер». 

А предыдущим утром, после того как двое русских, поджав хвосты, убрались в Сараево, четверо четников просто бросили свой пост на дороге, словно добившись единственной желанной цели. Оставив юного американца так и лежать у дороги, они запихали ее на заднее сиденье «фиата-уно» и отправились по дороге вниз в долину, к следующей деревне. Здесь она не увидела следов ни живых, ни мертвых, и лишь почерневшая груда обломков сгоревшего амбара свидетельствовала о случившемся. Когда они остановились посреди деревни, другая группа четников, человек двенадцать, уже готовилась отъезжать на своих автомобилях. 

Главарь их группы обменялся шутками с главарем отъезжающих, и ее завели в ближайший дом, совершенно ограбленный и явно принадлежавший какому-то мусульманскому семейству. После бегства хозяев дом превратился в свинарник. Представления четников об искусстве трапезы явно сводились к тому, что если бросать друг в друга пищей, то, может быть, что-то и попадет в рот. Представлений о гигиене, очевидно, вовсе не существовало. В доме воняло. 

Остатки мебели ожидали своей очереди исчезнуть в печке. На ковре в гостиной расплывалось большое кровавое пятно, далеко не давнего происхождения. 

Нену провели дальше, в маленькую комнатку на задах, в которой не было ничего, кроме испачканного матраса и пустого ведра. Скудный свет проникал лишь через щели в ставнях, которыми было закрыто единственное окно. 

 — Мне нужно помыться, — сказала она своему сопровождавшему. Это были ее первые слова после того, как она вышла из автомобиля. 

 — Позже, — сказал тот. — Сейчас нет необходимости, — добавил он и закрыл дверь. 

Остаток дня она провела, стараясь не паниковать и готовясь к тому, что ее ожидало. Она должна выжить, шептала она про себя как молитву. Если ей суждено умереть, тут уж ничего не поделаешь, но она не должна умереть, по крайней мере из-за того, что разозлит их. Надо молчать, по возможности не раскрывать рта. Или, может быть, даже сказать им, что она врач, и тогда они могут счесть ее полезной им. 

День заканчивался, и за окном стало смеркаться. Никто не принес ей ни поесть, ни попить, но, судя по звукам, доносившимся до ее слуха, в доме находились люди, а запахи говорили о том, что они что-то готовили. Наконец она услыхала звон бутылок и поняла, что пьянка началась. Примерно через час в дверях появился первый мужчина. 

В тусклом свете она разглядела, что в руке он держит пистолет. 

 — Снимай брюки, — резко сказал он.

Она сглотнула и подчинилась.