Боснийская спираль (Они всегда возвращаются) - [7]

Холодно… Почему он без куртки? Без куртки… и тут вдруг, одним толчком, рывком, сумасшедшим прыжком в комнату через внезапно настежь распахнувшееся окно, к нему возвращается беспощадная, резкая, подробная на детали память, вся, без остатка и без милости. Барух… Горан… Габриэль принимается лихорадочно, по-собачьи разгребать землю. Он ищет, задыхаясь и повизгивая, приближает лицо к почти неразличимым в темноте мертвым лицам, обнюхивает, пытаясь уловить родной запах в густой вони разлагающихся трупов, в тяжелом дурмане сегодняшней свежей крови. Напрасно… не найти… все мертвы в этом темном, кромешном овраге, под темным, кромешным, безлунным небом. Лишь он остался, один… зачем?

— Возьми и меня тоже, — шепчет Габо, вывернув лицо наверх, к звездам. Он стоит во рву на четвереньках, один во всем мире, и кровь брата запеклась на щеке его. — Возьми меня, если Ты есть. Ведь Ты есть, правда? Или Тебя нету?..

Тихим стоном отвечает небо. И снова. И снова… Какое небо? При чем тут небо, Габриэль? Кто-то стонет здесь, во рву, рядом с тобою. Тщательно прислушиваясь, Габо ползет на звук. Вот, вроде бы где-то здесь…

— Кто тут? — шепчет Габриэль. — Кто-то живой? Барух!.. Горан!..

— Габо… — стонет темнота. — Габо… это я, Симон. Симон-цыган. Габо, послушай…

Это у самой стенки оврага, волглой от ночной росы. Габриэль отгребает комья земли с верхнего мертвеца. Звук идет из-под него, снизу. Последняя тройка, цыганы, похоронная команда. Йока, Симон и еще кто-то, безымянный. Упершись спиной в земляную стену, Габриэль переворачивает их всех вместе.

— Симон, это ты?

Вот он Симон, живой, блестит в темноте белками глаз.

— Подожди, Симон, я тебя развяжу… Я сейчас…

— Нет… — хрипит Симон. — Поздно, Габо. Не сможешь. Зажми мне рану на шее, справа… зажми…

Габриэль протягивает руку, нащупывает пальцами пульсирующий фонтанчик пулевого отверстия, зажимает ладонью.

— Сейчас, Симон, сейчас. Надо перевязать, ага. И развязать. Сначала перевязать, а потом развязать. И все будет хорошо. Сейчас.

— Габо… — чуть слышно шелестит Симон. — Слушай, пожалуйста. Времени у меня мало осталось. Может, минуты три, а может, меньше. Так что слушай и не перебивай, ладно?

— Говори, Симон, говори, здесь я, рядом.

— Помнишь дом Алкалаев в Травнике? Если от рынка в сторону большой мечети, то он…

— Шестой от угла, — перебивает его Габриэль. — Конечно, помню.

— Тогда вот что… — Симон булькает горлом и замолкает.

— Симон! Симон! — трясет его Габриэль, и умирающий шепчет, с трудом выталкивая слова непослушным языком.

— Там… теперь… моя семья… половина… обещай мне, дай слово… обещай…

— Что? Что тебе обещать, Симон?

— Что ты… расскажешь им… где я… где меня… обещай…

— Обещаю, Симон.

— Клянись!

— Мы не клянемся, Симон…

— Клянись!

— Клянусь, Симон…

— Ну вот… теперь все. Помни же — поклялся…

Шепот цыгана снова превращается в бульканье. Симон! Симон!.. молчит Симон. И фонтанчик под рукою тоже затих. Нету больше Симона.

Габриэль выбирается из оврага и идет в сторону леса. Он больше не смотрит на небо. Оно дает слишком неожиданные ответы, это небо. Теперь он не может даже умереть. Он обещал Симону, поклялся над последним вздохом умирающего… если уже и такое не уважать, то что же тогда останется на этой страшной земле, кроме ее длинных, глубоких оврагов? И лес, словно услышав этот немой вопрос, принимает беглеца как друга, подсовывает ему под ноги малую тропку, и Габо идет туда, где, наверное, должен быть северо-запад, а значит, и Травник, и дом семейства Алкалай, двое сынов из которого были убиты сегодня вечером прямо перед ними… перед ним… да нет, Габо, ты-то жив, жив! Помни: ты поклялся!

У лесного ручья Габриэль смывает с лица страшную коросту и тут только обнаруживает, что ранен, ранен в шею — неглубоко, по касательной. Он отрывает рукав рубашки и делает себе перевязку, а заодно уже и спарывает с левого плеча желтые заплаты с шестиконечной звездой и буквой «Z» — «жид», значит. Подойдут в качестве тампонов для раны. Он идет всю ночь, до рассвета, а с первыми лучами солнца забирается в бурелом — переждать опасное время суток. Он изможден до предела, но лежит с открытыми глазами, потому что боится. Нет, не смерти и не ханджаров… он боится чего-то другого, что намного страшнее. Габриэль боится собственных снов.

* * *

Километрах в пятидесяти от Сараево Берла остановили. Приземистый бронетранспортер с большими белыми буквами SFOR перегораживал дорогу. Офицер в форме бундесвера наклонился к окошку гольфа.

— Добрый вечер. Куда следуете?

Вопрос был задан по-английски, но Берл отвечал по-немецки, сопровождая слова дружелюбной улыбкой.

— В Карловац, а потом в Загреб… Слушайте, лейтенант, если уж вы меня все равно остановили, — продолжил он, перехватывая инициативу, — где бы мне тут заночевать? Как-то не хочется ехать в темноте.

Если не хочешь, чтобы другие задавали тебе вопросы, спрашивай сам.

— Впервые в Боснии? — понимающе подмигнул немец. — Тогда тем более будьте осторожны. Прежде всего, оставайтесь на шоссе, не сворачивайте на проселки. А ночевать здесь не стоит. Лучше уж езжайте до Баня-Луки.

— Почему? — Берл наивно захлопал ресницами. — Я намеревался остановиться в Зенице. Там что, нет отелей?