Босая в зеркале. Помилуйте посмертно! - [32]

Если человечество уничтожит себя, если люди только тем и заняты, что дают себя оболванивать и истреблять, то пусть выживут змеи, лягушки и всякие твари. Если мы, люди, ненавидим друг друга, то по какому праву и зачем мы собираемся погубить всех невинных существ планеты? Пусть после нас живут и плодятся змеи, шипят и обвивают весь шар земной, пусть царствуют и правят Землею своими маленькими ядовитыми мозгами. Они-то мудрее нас тем, что никогда не жалили друг друга и потому более достойны жизни.

Кстати, что стало с тем человеком, из которого выползла змея?

Хорош гусь! Перелетел континент и умер там со скуки… американской действительности.

Сюжет этой восточной легенды рассказал мне щедрый на мудрые дары таджикский кинорежиссер Бако Садыков. Легенду он мне рассказал в самые тяжелые минуты жизни, когда женщине ничто, кроме легенды, не поможет.

Бако был дружелюбным, доброжелательным человеком. На всякий случай он дал мне ряд житейских советов. При этом он волооко пулял глазами по сторонам, поймал пристрастный взгляд пригожей незнакомки, про-скопившей мимо, и демонстративно поперхнулся.

Нынче мужчины стали самозванцами. Золотые друзья мудозвоны вовсю трезвонят о своей дееспособности, бесконечно предаваясь словесному разврату и скури-ваясь насмерть…

Бако смотрел на меня как на несчастную глупышку, не сумевшую удержать своего порядочного незаконного мужа от хищных мещанок. Он с жаром доказывал мне, какою необходимо быть современною, живучею, хитроумною и неотразимою женщиною! Он напомнил мне о неистребимости женской плоти и духа, о ее природной чистоте и самосозидании в отличие от сильного пола.

— Значит, всепобеждающей сверхженщиной! — я попыталась улыбнуться ему, желая сохраниться неубывающей, но на моем несчастном лице дрогнула жалкая пародия на улыбку, от которой сморщилось само зеркало. Зеркала и фотографии как никто предсказывают нам болезнь и судьбу.

«Я люблю старинные зеркала. Я люблю подолгу стоять, вглядываясь в темное свечение зеркального стекла. Зеркала таят в себе нерушимые, неприкосновенные тайны любви и смерти», — говорил Ги де Мопассан, трагическая судьба которого оборвалась в зеркальном плену пляшущих чертей…

Прошел месяц, вспоминалась восточная легенда о человеке и змее, где змея была высшим совершенством природы.

— Да не могла она умереть от облучения! — сказала я вслух и вспомнила рассказ одного ученого о том, что в некотором болоте, куда сливались радиоактивные химические отходы, появились двухглавые, шестиногие, огромные лягушки-чудища.

Что станет с феноменом человека после уранового распада?! Может, наш мировой уникум сгорит в своем гнезде и вновь возродится из пепла, словно сказочный феникс? Тогда после уранового возрождения мы, наверное, не избежим судеб несчастных лягушек. Появится новый биологический тип человека разумного — многоглавые, многорукие, многоногие чудовища ада. Родится ли у них свой Данте, чтобы увековечить их муки в назидание потомству?

Но вернемся к невинной восточной легенде с умершим со скуки жалким человеком.

— Туда ему и дорога, паразиту! — отругала я человека и впервые вспомнила самого Бако, как он великодушно помахал мне рукою:

— Гуд бай, сестрица!

Я увидела наяву его неестественно гибкие руки и подумала: «Наверное, всегда бил в бубен». Потом я увидела его тараканьи усы и то, как Бако хлопал роскошными черными ресницами, меча взгляды по сторонам.

Вдруг в памяти чудом всплыли горячечные, трепетные поры его любвеобильного коричнево-желтого лица.

— Все мы — желтая раса! — с вызовом сказала мне однажды знакомая бурятка с белоснежною кожею, запудривая густой ягодный румянец. Ее возмущала мысль, что подавляющее большинство человечества для кого-то «цветные», точь-в-точь как цветные металлы.

Плоть и душа восстали против приятного, приторносладкого одиночества, игра воображения раздвинула потолок кухни и умчалась за белые пышные облака. Во мне женщина алкала любви и трагедии, как верблюд в пустыне воды. Стерн говорил, окажись он в пустыне, то полюбил бы какой-нибудь кипарис. Недаром лорд Байрон полюбил свою сводную сестру Августу Ли и вступил с нею в полнокровную связь. Странно то, почему понадобилось знатным англичанам преследовать инцест? Может быть, у высокопочтенных пуритан, атлетов духа, слюнки потекли от столь лакомого пиршества наглого бунтаря-гения?

От бездонной бабьей тоски по тому, что ныне не рыцарствуют ни донкихоты и ни донжуаны, я выгрызла дыры в наволочке, из подушки посыпались пух и перья, костлявые перья того самого тощего от любовных страстей петуха, с царским достоинством топчущего белых кур омерзительными сизыми ногами.

Я целовала не синтетическую эту подушку, и губы шептали неизвестно кому: «Я люблю тебя».

Плюнув на творческое горение, самосжигание и подвижнический труд, я страусом помчалась на почту отбивать срочную телеграмму;

«Мне, господь, надоела моя нищета,

Надоела надежд и желаний тщета.

Дай мне новую жизнь, если ты всемогущий?

Может, лучше, чем эта, окажется та.

Если б я властелином судьбы своей стал —

Я бы всю ее заново перелистал

И, безжалостно вычеркнув скорбные строки,

Головою от радости небо достал!