Бортовой журнал 4 - [2]

– Что торчит?

– Не знаю, что-то. Понимаете? Что-то не дает мне поверить, но меня заставляют, пихают в спину: «Верь! Верь!» – а я не верю, потому что не могу.

– Почему?

– Выглядывает!

* * *

Люблю пацанов.

Тут послали одних пацанов выполнять одно очень важное дело в Катар, так они там так обмотались проводами, что распутывать их пришлось совершенно иным пацанам.

А недавно новые наши пацаны уморили одного жмурика в Великой Британии, и теперь других пацанов из-за этого сошлют на родину, а третьи пацаны, проклиная свалившиеся на них напасти, будут грозить всем окрестным шведам, изрыгая потрясающие ноты протеста.

А когда некоторым пацанам разрешают открыть их пацанский рот и начать говорить, то они такое говорят, что уж лучше бы они вообще никогда ничего не говорили, потому как в их оправдательной речи содержатся и мотивы преступления, и то, что это наше преступление, и способы исполнения, и орудия, и оружие, и все наши методы, и то, как мы заметаем следы, и следы этих следов, и методики их отыскания, и пути, по которым хочется отправить следствие, и пути отыскания этих путей, и фамилии свидетелей, и фамилии лжесвидетелей, и МИД, и ПИД, и СПИД. Люблю пацанов.

У них все такое кондовое, такое первобытное, такое непосредственное, такое незатейливое, что просто пузыри от восторга, а потом приходится изобретать что-то, что отвлечет общественное мнение и направит его в совершенно новое русло: к примеру, наши предложения о предоставлении свободы кому-то от чего-то, или открытие подводного хребта в северных морях и присоединение его к России как источника углеводородного сырья, или можно из какого-нибудь договора по дороге выйти.

Например, есть договор, и все к нему привыкли, а мы им – раз! – нате, получите.

И тогда все бросают все и начинают изучать наши инициативы.

А когда они все-таки вспоминают про прошлые наши художества, то мы им подсовываем свежие инициативы, вперемежку с незабываемыми угрозами.

То есть ничего не стоит на месте. И только они начинают привыкать к нашему пацанскому поведению, как мы им – раз! – и они только руками разводят, после чего продажа лордства в Палате лордов представляется всем причастным невинными детскими забавами.

И в этом пацанстве с нами никто не сравнится. Польша пробует, но куда ей.

* * *

Послушал я его выступление и подумал: «Негодяй!»

И если и были у меня сомнения в том, что это наши совершили, то с этим выступлением – все.

Понял я, что они это и сотворили.

И еще и выступили. По телику.

Их специально выпустили, что ли? Мол, мы все это сделали, ну и что?

Ой, мама! Глупые, глупые, глупые.

И правильно вокруг вас свои базы НАТО сооружает. Потому что вас за забором держать надо.

Нельзя вас в нормальный мир выпускать.

* * *

«Где вы, где вы? Кто вы, кто вы? Как вы, как вы?» – убийственная точность речи. Это я о наших политиках говорю.

* * *

Письмо: «Гутмий! Свет очей и прочее!

Должен со всей очевидностью вам заявить, что наряду с добродетелями, обычно свойственными человеку безукоризненной прямоты и честности, вы обладаете, причем в высочайшей степени, еще одной чертой, хоть редко, но причисляемой к списку добродетелей, – беспримерной природной стыдливостью.

Так вот, превозмогая это свое несомненное свойство души, ответьте: все ли мои послания к вам попадают в цель?»

* * *

Все проговариваются.

Правящая партия в качестве своего символа выбирает животное, которое полгода ничего не делает и спит в своей берлоге, а в оставшиеся полгода оно только и делает, что набивает свое собственное брюхо.

То есть ни о каком общественном благе речь не шла изначально.

* * *

Чего не следует поминать втуне?

Втуне не следует поминать все. Мало ли. При нынешнем положении вещей, стало быть, все время начеку.

Я, было, был сбит с толку сегодняшними нашими несомненными достижениями в области ума, но потом прежнее настороженное отношение к явлениям обыденности не замедлило проявиться с новыми силами.

Ибо сонмище досадных огорчений на всех поприщах моей прошлой буйной жизни приучило меня к осторожности в осуждении принципов нашего движения вперед, связанных с преждевременной утратой либо изувечением различных органов.

* * *

Эх, Россия! Ты такая большая или даже огромная, косматая, дикая, что не видишь ты нас совершенно. Маленькие мы.

А вот были бы мы ростом с колесо ветряной мельницы или, может, с саму мельницу, вот тогда, наверное, было бы нам легче.

А так – придавят, и никто не заметит туточки, что придавили человека.

Оттого и счет здесь идет на тысячи – потеряли столько-то тысяч, и еще, и еще – и никому от этого убытка нет совершенно.

Так что каждый здесь сам себе воин, сам судья, сам глава государства и само государство.

И всюду здесь проложены пути-дорожки, по которым ходить следует. Эти дорожки-гати через болота дремучие. Чуть ступил в сторону – и утянула, уволокла, утащила тебя к себе мгла.

Ты ее стерегись, путник. Стерегись ее, неуемной.

А коль встал ты на свой путь, то ко всему будь готов – сенца-то никто не подстелет.

Крепче держись за что попало, потому что принято так на Руси – драться тем, что под руками случится.

Вот и бейся, Господь с тобой!

* * *

– Истинно говорю я вам, Ваше Высокопревосходительство, истинно говорю, потому что не в силах превозмочь, не смею! Кроме вас, Ваше Высокопревосходительство, никого не вижу я на этом самом месте, в служении. в Отечестве. во благо. слов нет, слов. да что слова? что они? что? звук пустой и никакого тебе преображенья. чувства. теснят. не позволяют… а потому разрешите плечико.