Борька, я и невидимка - [9]

—  В чем дело, Дутов?

—  Пых… — сказал Дутов. — Пых… Искал… промокашку…

Мы захохотали так, что с потолка даже мел посыпался.

—  Сидите тише и не превращайте собрание в забаву, — сказала Елизавета Максимовна. — А ты, Дутов?.. Нечего сказать, хорош звеньевой.

—  Я не буду… пых… звеньевым…

—  Почему не будешь?

Дутов уставился в парту и запыхтел еще сильнее.

—  Что здесь произошло? Староста!

Встала Вика Данилова.

—  Ничего, Елизавета Максимовна. Мы сидели и ждали.

—  Таланов?

Встал Борька.

—  Ничего, Елизавета Максимовна. Мы просто… сидели.

—  Дутов?

Встал Дутов. Он краснел и пыхтел. И… молчал.

—  Я жду, Дутов.

Дутов прямо завертелся на месте, так ему хотелось сказать. Ведь если он не скажет, то получится, что он непослушный. А если он плохо учится да еще и непослушный, так его вообще из школы выгонят.

—  Пых… — сказал Дутов. — Промокашка… Упала… Я больше не буду, Елизавета Максимовна.

—  Что не будешь?

—  Пых… — сказал Дутов. — Вот… промокашка…

—  Садись, — сказала Елизавета Максимовна.

Дутов сел и стал вытирать лицо рукавом.

—  Может быть, у кого-нибудь все же хватит мужества сказать, что случилось? — спросила Елизавета Максимовна. — Или вы пионеры только по названию?

Когда она начала говорить про мужество, я не вытерпел.

—  Елизавета Максимовна, — сказал я.

—  Помолчи, Шмель. Я уже устала от твоих глупостей.

—  А вы послушайте. Может, и не глупости.

—  Что-то не верится, — сказала Елизавета Максимовна. — Ну, говори.

—  Я и говорю. Ничего не случилось. Просто мы не хотим выбирать Дутова звеньевым.

—  Почему?

—  Потому… не знаю… Он нам не нравится.

—  Это интересно, — медленно проговорила Елизавета Максимовна. — Это что-то новое, Шмель. Я не знаю, сам ты это придумал или… Впрочем, это неважно. — Елизавета Максимовна села за стол, помолчала. Затем она взглянула на меня и даже улыбнулась. Чуть-чуть. Так, будто ее дернули ниточками за губы и сразу отпустили. — Ну, а если, например, вам не понравится вожатый? Вы тоже будете против?

—  Конечно, — сказал я. — Если не нравится… так чего же?..

—  Это тем более интересно. — Елизавета Максимовна говорила, будто по радио: очень ясно, каждую буковку было слышно. — Ну, а если вам не понравится старший вожатый?

Я не понимал, чего она хочет. Да хоть тридцать раз старший. Если не нравится, значит, не нравится. Если бы я один… Ведь все против Дутова. А когда все против — это же случайно не бывает. Значит, сам виноват.

Я сказал:

—  Ну и пускай старший. Если плохой… Только мы ведь их не выбираем. Мы звеньевых выбираем.

—  Достаточно, Шмель, — сказала Елизавета Максимовна. — Мы еще к этому вернемся.

—  Итак, ребята, — Елизавета Максимовна поднялась с места. — У нас было три кандидатуры: Никифорова, Летицкий, Дутов. Давайте голосовать. Кто за Никифорову?

Все подняли руки.

—  Кто за Летицкого?

Опять все подняли руки.

—  Кто за Дутова?

Никто даже не шевельнулся.

—  Кто против Дутова?

Все подняли руки как один. Даже Дутов.

—  Ну что же, — сказала Елизавета Максимовна и взглянула на меня. — Давайте на сегодня закончим. Я подумаю, кто может быть третьим звеньевым. И вы подумайте. В следующий раз обсудим. До свиданья.

Елизавета Максимовна повернулась и торопливо пошла к двери. По дороге она еще раз взглянула на меня. И опять как-то странно, будто я не человек, а какое-нибудь растение. Тропическое.

Ребята бросились к выходу. Всем уже надоело сидеть в классе. А я еще немножко посидел. Мне хотелось понять, почему Елизавета Максимовна все спрашивала про вожатых. Но я так и не догадался. Собрал свои тетради в портфель и вышел.

Когда я проходил мимо пионерской комнаты, мне показа лось, что там кто-то поет. Тонким таким голосом. Пропоет несколько слов, замолчит, опять запоет. Я открыл дверь и заглянул.

За столом, положив голову на руки, сидела Лина Львовна. Она не пела. Это мне из-за двери показалось, что пела. Она плакала. У нее даже слезы текли.

Я смотрел на нее и не знал, что сказать. Мне всегда жалко, если плачут взрослые.

А она заметила меня и сказала:

—  Иди, Костя… пожалуйста… Зайди после… — И она снова заплакала.

Я закрыл дверь и выбежал на улицу.

Во дворе были почти все ребята. Они по дороге вспомнили, что когда выбирали Летицкого, то даже забыли спросить, какого Летицкого — Мишку или Алика?

—  Да все равно, они ведь близнецы, — сказал я. — Пусть будут звеньевыми по очереди. Никто и не заметит.

—  Ты, Шмель, можешь не острить, — сказал Мишка Летицкий.

—  Извини, Алик, больше не буду, — нарочно ответил я.

—  Я вот тебе сейчас дам за Алика, — сказал Мишка.

—  А ты разве Мишка? — спросил я.

—  А ты сам не видишь!

—  Не вижу, — сказал я. — Я думал, ты — Алик. Ребята! А знаете! Лина Львовна…

Я хотел сказать, что видел сейчас, как Лина Львовна плачет, и не сказал. Сам не знаю почему. Я повернулся и побежал в школу. У пионерской комнаты я снова услышал, как плачет Лина Львовна. Тогда я вырвал из тетради листок бумаги и написал на нем:

«Вера Аркадьевна. Зайдите срочно в пионерскую комнату. Неизвестный»

Затем я положил листок у двери завуча, постучал и спрятался за углом. Я видел, как Вера Аркадьевна подняла листок, посмотрела, пожала плечами и пошла в пионерскую комнату.