Борисов-Мусатов - [33]
Весна
Глава I
Квадрат окна, белого от окрепшего за ночь мороза, наливается-светлеет синевой. И не случайный цокот лошадки — уже громыханье тяжелых подвод — то и дело доносится с мостовых Милютинского и Юшкова переулков и, обтекая в том месте, где они соединяются, унылое здание «нумеров» — скатывается вниз, к Сретенке. Это двинулись с рассветом в объезд загудевшей вдали Мясницкой ломовые извозчики. Немилосердно скребут тротуары дворники. И от всего этого просыпаешься.
В маленькой и узкой «келье», с грехом пополам обжитой за два новых московских месяца, холодно. Но он сразу же вскакивает с постели, чтобы, поплескав в лицо водицы, одеться и выйти под небо. Быстро проходит вниз по Юшкову, так весело убыстряющему шаг своей покатостью. На переломе — на углу, на узеньком, как ручеек, тротуаре можно нос к носу с кем-то столкнуться.
Сиреневые тучки тянутся от дальних печных дымов. А впереди — над крышей почтамта — обливным золотом зажглась шапка Меншиковой башни. Вот и знакомый захламленный училищный двор. И вот уже видны сбоку родные, поднявшиеся по указке отчеркнувшего полудугу баженовского циркуля, шесть колонн во втором этаже углового фронтона старинного дома Юшковых; где если и водились в подземелье, состукиваясь черепами масонских эмблем, какие-то привидения, то давно повыкурила их дымом из училищной курилки художническая братия.
Как и не уезжал!.. Да и не было бы, может, недавнего «Невы державного теченья», кабы не смотрели с тех каменных берегов дальнозоркие и по-мужицки «едкие» глаза Чистякова…
И вот как вспомнился, как привиделся — без всякой мистики — этот взор, захотелось поспешить после завтрака обратно, в свой номер, в уже руганную-переруганную чертову «меблирашку» под громким и гордым названием «Родина».
Что ни говори, год кончается. И если б даже сегодня не было особых причин, так для одного себя не грех подвести весенние и летние, послепитерские итоги. И он открывает большую конторскую книгу, купленную по весне в Саратове в известном магазинчике на Никольской, свой очередной альбом и тетрадь для записей. С лёту переворачивает лиловатый титульный лист, на котором красуются в чернильных брызгах пробы его росписей: «В. Мусатов. 1893 г.». Буковки угловаты, росчерки неуверенно-вычурны. «В этой тетради, — было помечено сверху, — опись рисунков в альбомах и папках, оставшихся дома…»
И теперь, проглядывая длинный перечень, где значились излюбленные им «лунные вечера» и «улицы ночью», а также «белоснежка», «русалка», «монахини», и вновь — «темные горы и светлый луч»… — он нащупывал в этом сказочно-романтическом разливе островки жанровой «тверди». Вспоминал, как пытался там, в Саратове, найти сюжет для «серьезной» картины. Для одной из таких задумок — как-то в июльский день — заставил позировать Лену, посадив ее в красной кофточке, с распущенными волосами у распахнутого настежь окна. Будущая картина условно была названа «Старый скрипач и девушка у окна». Мечтательная героиня сидела, положив локти на подоконник и подперев ладонями лицо — вся улетев душой в тот мир, что струился потоками воздуха и света в надоевшую убогую каморку. И неприкаянно маячила за ней — на маленьком, уже обработанном эскизе — фигурка отца. Скрипач был лыс и, кажется, горбат. И в том ли суть, что, как всегда, тщательно перерисовывалась Виктором для эскиза обстановка родного дома: венский стул, на котором сидела Лена, швейная ножная машинка, стоящая поодаль?.. А в том, пожалуй, что в «прянишниковско-маковские» подробнейшие сюжетцы так хотелось внести душевную печаль, ноту разлада. Но как передать это живописно, чтобы не задавил проклятый мелочный анекдот?
Сколько набросков — карандаш, перо, акварель… и вряд ли им осознается, что проходит в этих рисунках-рассказах одна и та же сквозная, холодком веющая тема одиночества. Той же саратовской весной, в апреле и мае, пошли косяком уже не «сочинения» — натурные зарисовки. Отца в те дни в больнице навещал, вот и мелькнула вроде как картина из больничного быта — такого для стороннего глаза выразительного в его печальном однообразии: тут и бабы, наведывающие своих «болезных», и ветки, глядящие в окна палаты, столики, заставленные микстурами, кружками, читающие и спящие больные. Бородач с бабой-сиделкой, ребенок в пижаме на скамье и отец за разговором со своим врачом… Страждущие души и тела — стриженые круглые головы, уши торчащие, халаты широкие… Нет, что-то безотрадное, совсем уж коноваловское заедать стало.
А вот Лену рисовать понравилось. И позже, уже в сентябре, все делал наброски с нее — просто так, без всяких сюжетных прикидок. Удивительно, даже черты лица у нее сразу повзрослели, стоило ей по осени надеть форменное платье коричневого цвета, какие носили ученицы частной гимназии фрау Ульрих.
Но и другие настроения начали наплывать. Много думалось по-прежнему над композициями религиозными: хождение по водам, Христос и прокаженный. Все же грех жаловаться — ведь попал, вернувшись в училище, не к кому-нибудь, а к Поленову! Еще не откочевав от невских берегов, засел Виктор за книги по истории религий, вписав в предлинный список прочитанной литературы по нескольку названий из Меньяна, Фаррара и Ренана, да и «из наших кой-кого». Не забыл и другого, по-особому близкого душе — вроде книг «Ватаги на Волге» или «Очерков Волжского низовья»…
