Борис Слуцкий - [38]

Увидев меня, потухли

Глаза океанского цвета.

(«Тридцатилетняя женщина...»)

Эдакая вариация блоковской Прекрасной Дамы. По-слуцки.

Правда, недавно отыскалось одно стихотворение-признание, ещё раннее, и то — на фоне эпохи войн и революций:

Над нами снаряды рвутся,

Вокруг негодуют войска

Во имя моей революции.

Похожей на Вас слегка.

Прощайте, прощайте, прощайте.

Прощай — из последних сил.

Я многим был неверен —

Я только тебя любил.

Июль 1941

В послесловие (послевойну) входило немало поэтов, в том числе — Ксения Некрасова. Она у Слуцкого прошла по жанру воспоминания. Если учесть, что о женщинах этот лирик в интимном духе почти не писал и за долгие годы в его мужской памяти возникает лишь одно женское имя, и то — Жаннет, солдатская любовь на ходу, — стихи о Ксюше покоряют непритворной нежностью и участием в судьбе женщины, которую угораздило стать поэтом. Где-то в те же годы о ней написал и Ярослав Смеляков:

Что мне, красавицы, ваши роскошные тряпки,

ваша изысканность, ваши духи и бельё? —

Ксеня Некрасова в жалкой соломенной шляпке

в стихотворение медленно входит моё.

(«Ксения Некрасова»)

Эта шляпка неповторима. Слуцкий учил молодых поэтов в своей студии 1970-х годов: Смеляков — это эпитет, никакой метафоры, лишь эпитет. А правда — что лучше жалкой соломенной шляпки? Кто скажет лучше и точней? Разве что Слуцкий: «Выпала седенькая коса» («Как убивали мою бабку»)...

Ксюша у Слуцкого — такая:

У Малого театра, прозрачна, как тара,

Себя подставляя под струи Москвы,

Ксюша меня увидала и стала:

— Боря! Здравствуйте! Это вы?

А я-то думала, тебя убили.

А ты живой. А ты майор.

Какие вы все хорошие были.

А я вас помню всех до сих пор.

Я только вернулся после выигранной,

После великой второй мировой

И к жизни, как листик, из книги выдранный,

Липнул

И был — майор.

И — живой.

Я был майор и пачку тридцаток

Истратить ради встречи готов,

Ради прожитых рядом тридцатых

Тощих студенческих наших годов.

— Но я обедала, — сказала Ксения. —

Не помню что, но я сыта.

Купи мне лучше цветы

синие,

Люблю смотреть на эти цвета.

Тучный Островский, поджав штиблеты,

Очистил место, где сидеть

Её цветам синего цвета,

Её волосам, начинавшим седеть.

И вот,

моложе дубовой рощицы,

И вот,

стариннее

дубовой сохи,

Ксюша голосом

сельской пророчицы

Запричитала свои стихи.

(«Ксения Некрасова»)

О цветах Слуцкий написал в первом стихотворении, посвящённом Тане. Сюжет практически тот же:

Воспитан в духе жадной простоты

с её необходимостью железной,

я трачу на съедобное, полезное,

а Таня любит покупать цветы.

(«Воспитан в духе жадной простоты...»)

Эти две женщины невольно сливаются. Их сращивает поэзия или повод к ней:

...цветок, цветок, цветок пришёл ко мне —

на малое великое подвигнет.

Слуцкий вообще склонен объединять женщин. В превосходном стихотворении «Мариэтта и Маргарита...» он подвёрстывает к Шагинян с Алигер ещё и Берггольц, и эти три великолепные фурии дают прикурить — режут правду-матку — самому высокому начальству.

Поэзия и правда. Слова женского рода.

Это этюды женских типов, хотя Ксюша — полномасштабный, развёрнутый портрет.

Совершенно индивидуален и эпически могуч портрет бабки — «Как убивали мою бабку». Или — старуха из «Старухи в окне», немка из «Немки». Умение писать отдельную женщину было присуще ему, но долгое время он изображал женщин если не массово, то коллективно. Отдельная женщина либо тонула в каком-то общем действе: «Ревёт на пианоле полька» («Как залпы оббивают небо...»), либо заявляла о себе лишь одним поющим голосом («Воспоминание»; опять воспоминание...). Редко у неё было имя и лицо, как у вдовы Ковалёвой Марии Петровны («Память»), чаще женщины Слуцкого группировались в нечто общее («Три сестры»). Чуть не единственный раз, когда он привлёк в свои союзники Блока, нещадно пародируя и его, и в известной степени сам пафос мировой революции:

И мировой пожар раздуем,

чтобы на горе всем буржуям

согрелась у огня жена.

(«Как залпы оббивают небо...»)

Он вообще смотрел на Блока несколько странно. Вот его характеристики предшественников:

Да, я трудился и старался

на том же поприще, на том же

ристалище, что Фет и Блок,

но Тютчев делал то же тоньше,

а Блок серьёзней делать мог.

(«Я был проверен и допущен...»)

Это кажется оговоркой: по идее, «тоньше» и «серьёзней» должны поменяться местами в виду тютчевской метафизики и блоковского лиризма. Но Слуцкий мыслит не так, как мы.

Он допускал не всеобъемлющую любовь к поэту. Отсекая от Блока «Стихи о Прекрасной Даме», он всё равно относит его к лучшим поэтам:

Поэты похожи на поэтов.

Все. Кроме самых лучших.

Прекрасный Надсон,

снедаемый чахоткой благородной,

овеянный златоволосым ветром, —

похож.

Некрасов, плешивый,

снедаемый неблагородной хворью,

похож не на поэта — на дьячка.

В День Блока,

когда закончились «Двенадцать»,

и гул умолк,

и музыка заглохла,

и в дневнике писалось:

«Сегодня я — гений», —

в этот день он сразу постарел.

Лицо — втянулось.

Глаза — померкли.

Плечи ссутулились.

Блок перестал напоминать поэта.

(«Поэты похожи на поэтов...»)

Заметим строчку «и гул умолк». Явный отклик на пастернаковского «Гамлета»: «Гул затих. Я вышел на подмостки...».

«Мгновенная, военная любовь» не стала его какой-то важной темой, но приглушённо проходит сквозь его войну, отчётливей всего — в конце войны. Послевоенное чувство ненужности («Когда мы вернулись с войны, / Я понял, что мы не нужны») скрашивали женщины («Я вдруг ощущал на себе / То чёрный, то синий, то серый / Смотревший с надеждой и верой / Взор»), Страсть, ревность, любовный восторг, брошенность женщиной — ничего такого у Слуцкого нет. Упомянув в своей лирике Лилю Юрьевну Брик, он как бы подчеркнул отсутствие подобного сверхперсонажа в собственном творчестве.