Борис Парамонов на радио "Свобода" 2007 - [65]

Только одна фраза из Белинского, знавшего Бакунина до потрохов, до тайных уд:

Это не то, что Мишель Бакунин, который решил, что я пошляк, по моему выражению «спать с женою»; то идеальность скопца и онаниста.

Мне осталось неясным, зачем В. Голованову понадобилось ставить Бакунина на котурны. Похоже, что и ему самому это неясно. Для тех молодых энтузиастов из его статьи, что разгребают прямухинский мусор, Бакунин, полагаю, пустое место, они любят свободу и анархию, по недоразумению связанную с этим именем. И Голованов, не сумев, по-видимому, разобраться в своих впечатлениях от Бакунина, начинает говорить красиво:

Если Мишелю Бакунину удастся совершить побег из своего прошлого в то будущее, в котором от дней сегодняшних уцелеют лишь святые да пророки, то лишь благодаря слову «свобода», словно тавро, выжженному у него на челе. Все остальное про него забудется. А свобода — она останется свободой и там, в будущем, которому мы не знаем названия.

Даже «Мишель». Одно слово: красиво.

Конечно, свобода это хорошо, конечно молодым русским, ищущей левой, то есть антирежимной, ориентации, можно сочувствовать. Нельзя только Бакунина считать апостолом свободы.

Есть американская книга: Артур Манделл, «Бакунин: корни Апокалипсиса». Самая главная ошибка о Бакунине, пишет автор, — считать его апостолом свободы. Бакунинский анархизм — не проповедь свободы, а угроза для нее. Это бегство от власти как от ответственности, стихийный страх нарцистического субъекта перед обществом. Призыв к действию у Бакунина — вербальная спекуляция, не политика, а риторика. Сам он не искал, а избегал власти — пристраивался ко всяким «диктаторам» — от Муравьева-Амурского до Нечаева. И уже не просто ошибка, а вина Бакунина — превращение апокалиптических ожиданий в политическую тактику. Причина его немалого влияния на людей та, что он в острой индивидуальной форме выразил психическую структуру интеллигента: смесь эскапизма с боязнью ответственности и всякого рода либерально-радикальная риторика.

Можно найти для Бакунина еще одну интерпретационную нишу — у Эриха Фромма. Бакунин, как это ни покажется странным, — являет яркий пример того, что Фромм назвал бегством от свободы — комплекс безответственности, конформизма, душевной трусости. И по другому поводу Фромм вспоминается в связи с Бакуниным: Мишеля можно подверстать к Адольфу по признаку полной неспособности к любви, переходящей, вернее берущей истоки в ненависти к матери: своего рода негативная инцестуозность. Ситуация подробно проанализирована Фроммом в книге «Анатомия человеческой деструктивности». Этот антиматеринский комплекс выражен у Бакунина прямым текстом в одном из его бесконечных писем к сестрам:

Вы должны быть все вместе, должны быть счастливы,— наперекор врагам, или лучше сказать, врагу нашему — матери, для которой в душе моей нет другого чувства, кроме проклятий и самого глубокого презрения. Она источник нечистоты в нашем семействе, — ее присутствие, ее существование есть уже оскорбление святыни.

И еще:

Мать же нашу я проклинаю, для нее в душе моей нет места другим чувствам, кроме ненависти и самого глубокого, решительного презрения. Не называйте меня жестокосердым; пора выйти нам из сферы фантастической, бессильной чувствительности, пора становиться людьми и быть столь же постоянными и сильными в ненависти, как и в самой любви; не прощение, но неумолимая война нашим врагам, потому что они враги всего человеческого в нас — враги нашего достоинства, нашей свободы.

Стать людьми — значит возненавидеть мать: это логика не метафизического злодея, а словоблуда.

Незачем искать индивидуально-психологических мотивов этого комплекса в характере самой бакунинской матери ( у которой, между прочим, кроме Мишеля, было еще десять человек детей). Дело не в матери, а в самом Бакунине, глубоко патологическом субъекте. «Страсть к разрушению как творческая страсть» — образец бакунинской пустой риторики: в его страстях не было ничего созидательного. Он, как и Гитлер, — некий метафизический изгой, маргинал выродок, урод в семье. И ни в чем так не сказалась патологическая природа пресловутой революционной страсти, как в изуверском «Катехизисе революционера», о котором историки-доброхоты до сих пор спорят: кто написал этот кошмарный текст — Бакунин или Нечаев. Хотят думать, что Нечаев. Нечаев, мол, нехороший человек, его Достоевский разоблачил, списывай все на Нечаева. Так Достоевский и Бакунина разоблачил, увидев в Ставрогина демоническую модификацию рудинского смешного бессилия. Если Бакунин и не написал текст физически, то мог написать, а подписал уж точно, и вообще вертелся вокруг Нечаева, всячески его выдвигая: после смерти Герцена выманил у вечно пьяного Огарева деньги из Бахметьевского фонда для Нечаева. Главный тезис «Катехизиса»: революционеру все дозволено, потому что он конченый человек, у него нет ни родины, ни семьи, ни каких-либо частных чувств. Вспоминается, что среди древних полководцев-завоевателей самыми жестокими были скопцы, евнухи. Вот типология Бакунина — и Гитлера, естественно.

Но — вот тут хочется остановиться, попридержать коней, внести коррективу. Именно Бакунина не стоит демонизировать. Все-таки он был русский человек — старо-русский то есть, жил в те времена, когда русские люди еще не были злыми. Поэтому неслучайно в сюжете «Катехизиса революционера» мы имеем дело не с одним человеком, а с парой. Достоевский опять же прав, давший модель папы-либерала и сынка-террориста. Нечаев при Бакунине — Петруша Верховенский. Это все, что мог породить скопец Бакунин.