Борис Парамонов на радио "Свобода" 2007 - [42]

Вот, так сказать, жемчужное зерно, которое откопал Ленин у Ткачева, не обращая внимания на расхождение в политической догме, которая, в общем, и не важна у Ткачева: крестьянство или пролетариат — революционный класс: главное — создание централизованной партии, способной использовать государственную власть в целях социалистического преобразования. Не нужна, не может быть революционной партия, признающая лишь федеративную связь между автономными, самостоятельно действующими революционными группами. Это и есть организационная основа большевизма. Давний лингвистический парадокс не раз отмечался: большевики — это те, которые действуют в меньшинстве — но сплоченном в некий рыцарский орден, как позднее скажет уже не Ленин, а Сталин. И Сталин же будет говорить, что в процессе строительства социализма государство должно не отмирать, а усиливаться.

В советское время идеологи, обороняясь от правды о существенной близости Ленина к Ткачеву, говорили, что разница громадная в том, что Ткачев заговорщик, «бланкист», а Ленин всегда говорил о революции как широком народном движении. Это так, но если подобное движение не вызвать переворотом, то в случае его возникновения возглавит революцию, оседлает ее тот, кто создал могучую партийную организацию. Главное — вмешаться в драчку, а там посмотрим, любил Ленин повторять слова Наполеона. Но в драчке побеждает тот, у кого кулак сильнее.

Ткачеву самому не удалось столкнуться с такой ситуацией: не пришли еще времена и сроки. Душевно заболев, он умер сорока двух лет, во французской эмиграции. Но дело его, как мы знаем, не умерло с ним.

Самое поразительное и, так сказать, утешающее в Ткачеве — то, что он не только породил Ленина, но был также двоюродным братом Иннокентия Анненского — отца русского поэтического модерна. Ох, не равны, не равны люди, даже двоюродные братья, и никакому государству-доброхоту не преодолеть этого неравенства. Да и надо ли?

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/395599.html

* * *

[Лолита и Поленька] - [Радио Свобода © 2013]

У «Лолиты» есть русский ключ. Это ясно всякому внимательному читателю, и прежде всего тем, кто знает русские книги Набокова, важнейшая из которых в этом ряду — не очень удавшийся роман «Подвиг». Не в узко-сюжетном, но в тематическом или скорее в понятийном смысле это больше «Лолита», чем отдельные мотивы в «Даре» (Щеголев и Зина) и «Приглашении на казнь» (девочка Эммочка): побег в прошлое, запрещенный и чреватый опасностью побег — вот структурный принцип как «Подвига», так и «Лолиты». «Лолиту» можно рассматривать как ностальгический роман на новом американском материале, в американских декорациях, как говорил сам Набоков. Россия в индивидуальной мифологии Набокова — утраченный рай, даже с большой буквы — Рай. Но детство вообще утраченный рай, отсюда идет сама эта мифологема — то, что в психоанализе называют проекцией в материнскую утробу. Отождествление России с детством напрашивается само собой; небольшой шаг в сторону личных идиосинкразий автора (пресловутые «бабочки») — и готова схема «Лолиты». Отсюда ирония «Лолиты»: не след взрослому человеку тосковать о родине. «Лолита» — сеанс черной ностальгии и ее разоблачение.

Все это вполне ясно вне каких-либо детализированных исследований, априорно. Но и набоковские тексты дают массу соответствующих ключей к русской интерпретации знаменитого американского романа. Важнейший текст — воспоминания Набокова «Другие берега». Как во всякой изящной шахматной задаче, есть в этой книге и отвлекающий маневр, заманка в ложное решение. Такое ложное решение — в главе восьмой: французская девочка Колетт на биарицком пляже, первая любовь автора. Но настоящее решение — в главе десятой, где говорится о любовном пробуждении подростка, опять же со множеством сюжетных трюков. Набоков делает, по его словам, двойное сальто-мортале с так называемым вализским перебором: «старые акробаты меня поймут». Я хочу выступить таким старым акробатом.

Трюки Набокова в этой главе начинаются с неуместного вроде бы воспоминания о майнридовском романе «Всадник без головы». Этим всадником оказывается в главе кузен автора Юрик Рауш (подробности не привожу). Второй персонаж, которого перепрыгнул Набоков, — ни более ни менее как Лев Толстой, умерший как раз в тот самый момент, когда будущий автор начал рассказывать родителям о странных и раньше незнакомых физиологических ощущениях подростка. Старое умирает, молодое растет. Рождается новый писатель, не хуже Толстого, тем более, что тут же, в этой же главе появляется и Катюша Маслова.

Это дочка кучера Поленька — то ли прото-Лолита, то ли позднее подкинутый ключ к ней (мне здесь незачем разбираться в хронологии написания «Лолиты» и русского варианта мемуаров).

В то лето я каждый вечер проезжал мимо золотой от заката избы, на черном пороге которой всегда в это время стояла Поленька, однолетка моя, дочка кучера. Она стояла, опершись о косяк, мягко и свободно сложив руки на груди — воплощая и rus (то есть деревню) и Русь (аллюзия на Горациев эпиграф ко второй главе Онегина) — и следила за моим приближением издалека с удивительно приветливым сиянием на лице, но по мере того, как я подъезжал, это сияние сокращалось до полуулыбки, затем до слабой игры в углах ее сжатых губ и наконец выцветало вовсе, так что, поравнявшись с нею, я не находил просто никакого выражения на ее прелестном круглом лице, чуть тронутым оспой, и в косящих светлых глазах.