Борис Парамонов на радио "Свобода" 2007 - [22]

Со времени Кольцова земля русская не производила ничего более коренного, естественного, уместного и родового, чем Сергей Есенин, подарив его времени с бесконечною свободой и не отяжелив подарка стопудовой народнической старательностью. Вместе с тем Есенин был живым, бьющимся комком той артистичности, которую вслед за Пушкиным мы зовем высшим моцартовским началом, моцартовской стихией.

Есенин к жизни своей отнесся как к сказке. Он Иван-царевичем на сером волке перелетел океан и, как жар-птицу, поймал за хвост Айседору Дункан.

Некоторая стилизованность этой характеристики даже в этой детали проявилась, об Айседоре Дункан, которую Есенин отнюдь не ловил за хвост — это она его поймала в революционной Москве, куда приехала строить новую антибуржуазную жизнь на началах античной красоты. Но оценка Есенина у Пастернака бесспорно высокая, слова его доброжелательны, чего не скажешь о портрете Есенина, нарисованным Ходасевичем. Ходасевич накрепко связывает Есенина с Клюевым, а самого Клюева, даже некую «клюевщину» трактует как темное явление: то ли православие, то ли хлыстовство, то ли революция, то ли черносотенство. Мне кажется, что в характеристике Ходасевичем крестьянской поэзии сказалось влияние Горького, с которым он был близок в начале 1920-х годов, а Горький тогда больше всего боялся, что революцию оседлают мужики, реакционное, азиатское, как он говорил, крестьянство. При этом тематический анализ раннего Есенина Ходасевич дает очень точный.

Есенин, пишет Ходасевич, «вполне последовательно держался клюевской тактики. Ему просто было безразлично, откуда пойдет революция, сверху или снизу… Эсеры, как позже большевики, были для него теми, кто расчищает путь мужику и кого этот мужик в свое время сметет прочь… Россия для Есенина — Русь, та плодородящая земля, родина, на которой работали его прадеды и сейчас работают его дед и отец. Отсюда простейшее отожествление: если земля — корова, то все признаки этого понятия могут быть перенесены на понятие родина. Этой корове и несет Есенин благую весть о революции, как о предшественнице того, что уже больше революции:

О родина, счастливый

И неисходный час!

Нет лучше, нет красивей

Твоих коровьих глаз.

Вот из этого порождающего образа Ходасевич вывел содержание пореволюционных поэм Есенина, в свое время имевших куда более серьезный успех, чем поздние стихи о Москве кабацкой, которые, по словам уже не Ходасевича, а самого Клюева, станут любимым чтением девушек и юношей России. Но прославился Есенин как раз этим, так сказать, коровье-телячьим циклом. У Есенина в его революции происходит новое богоявление, рождается мужицкий Рай, Инония.

Холмы поют о чуде,

Про рай звенит песок.

О, верю, верю — будет

Телиться твой восток!

Или знаменитое:

Облаки лают,

Ревет златозубая высь…

Пою и взываю:

Господи, отелись!

Эренбург в мемуарах и раньше, в книге о русских поэтах писал, что приглашение Бога отелиться, по словам теоретиков, потрясет буржуазную Европу. Эти теоретики были так называемые скифы, главный среди них (да едва ли не единственный) Иванов-Разумник. Это было что-то вроде позднейшего евразийства, разве что без политических амбиций. Не забудем, что к скифам одно время относил себя Блок, по названию поэмы которого движение и получило свой титул.

Дальнейшее хорошо известно. Никакого мужицкого Рая не вышло, крестьянская утопия очень скоро выдохлась, и Есенин осознал себя последним поэтом деревни — увидел близкий ее конец: паровоз обогнал жеребенка, да и задавил его своими колесами.

Появившаяся после смерти Есенина так называемая «есенинщина» была отнюдь не идеологической программой, а настроением безысходности и гибели. Поздние стихи Есенина обладали такой лирической силой, что покорили всю читающую молодую Россию, даже в новом ее советском облике. Это не Есенин, задрав штаны, побежал за комсомолом, а наоборот — комсомол за ним. Большевикам показалось это опасным. Тогда и выступил Бухарин, самый, считается, интеллигентный и порядочный среди большевиков, со своими «Злыми заметками»:

Есенинщина — это отвратительная напудренная и нагло раскрашенная российская матерщина, обильно смоченная пьяными слезами и оттого еще более гнусная. Причудливая смесь из кобелей, икон, сисястых баб, жарких свечей, березок, луны, сук, господа бога, некрофилии, обильных пьяных слез и трагической пьяной икоты; религии и хулиганства, любви к животным и варварского отношения к человеку, в особенности к женщине, бессильных потуг на широкий размах (в очень узких четырех стенах ординарного кабака), распущенности, поднятой до «принципиальной высоты» и т.д.; все это под колпаком юродствующего квази-народного национализма — вот что такое есенинщина… Идейно Есенин представляет самые отрицательные черты русской деревни и так называемого «национального характера»: мордобой, внутреннюю величайшую недисциплинированность, обожествление самых отсталых форм общественной жизни вообще.

Большевики тогда считали, что они из этой азиатской России в скором времени сделают передовую, рационально организованную, технически грамотную страну — даже не Европу, а что-то вроде Америки. И не только они в это верили, но и других заставили верить, и очень часто своих вполне достойных противников. Эта оппозиция — старая поэзия против новой техники, — нашла выражение в романе Юрия Олеши «Зависть». Андрей Бабичев против Кавалерова — это ведь Бухарин против Есенина, рациональный хозяйственник против поэта.