Борис Парамонов на радио "Свобода" 2006 - [6]

Но, конечно, не следует делать из нее дурочку. Коллонтай — это явление, причем не только провинциально-русское, но и европейское, сейчас и американское. Она была по-своему яркой фигурой первоначального феминизма. Я помню, как был удивлен, увидев в Риме в 1977 году книжный лоток, с которого молодые люди торговали сочинениями Коллонтай на итальянском языке. И есть в ней еще одно качество, которое сегодня получило на Западе наименование «радикальный шик». Так и дочка генерала Домонтовича, воспитанная в помещичьей усадьбе, предавалась подобному шику в давней России.

Но, слов нет, это было много лучше того, что наступило в Советском Союзе потом. Будучи одно время наркомом социального обеспечения, Коллонтай провела советский кодекс о браке. Над ним тоже смеялись, даже и Зощенко в одном рассказе: развестись можно было заочно, заплатив трешницу и послав бывшему партнеру уведомление по почте. А лучше, что ли, стало, когда Сталин восстановил понятие «незаконнорожденный ребенок» и ввел в паспортах пресловутые «прочерки»?

Илья Ильф, собиравший всякие советские нелепицы, занес в Записные книжки: «Женский автомобильный пробег в честь запрещения абортов». Коллонтай — это не запрещение абортов, это автомобильный пробег.

Source URL: http://www.svoboda.org/articleprintview/367180.html

* * *

[Русский европеец Дмитрий Святополк-Мирский ]

Князь Дмитрий Петрович Святополк-Мирский (1890—1939) — из всех русских европейцев — самый, можно сказать, неудачливый. Сказать сильнее и проще — трагическая фигура. Отпрыск старинной аристократической семьи и участник белого движения, он, естественно, оказался в эмиграции, в Англии. Здесь нашли применение его блестящая образованность и доскональное знание русской литературы.

Святополк-Мирский сделался в Англии крупнейшим экспертом по части русской словесности. Преподавал в Лондонском университете, написал по-английски обширную Историю русской литературы, не утратившую своей ценности поныне. И еще — он первым в эмиграции оценил новых пореволюционных русских поэтов, первым стал писать о Пастернаке, Сельвинском, Цветаевой — и печатать их в эмигрантских журналах левого направления, в основном, евразийских; вообще играл заметную роль в движении евразийцев. Главной установкой евразийцев, как известно, было приятие революции, свершившегося в революции, — готовность думать и действовать в новой России, то есть определенная лояльность к новой русской государственности. Они вообще были государственники, этатисты, в их мировоззрении не было пафоса свободы. Евразийское мировоззрение было фаталистическим. Эти установки в соединении с какими-то нам неизвестными проблемами персонального плана привели Святополка-Мирского к роковому решению — возвратиться в советскую Россию в 1932 году. При этом надо не забывать, что уже в эмиграции Святополк-Мирский неуклонно левел, вступив, в конце концов, в Британскую коммунистическую партию.

Поначалу в СССР его приняли охотно и широко печатали, он стал если не ведущим, то вездесущим литературным критиком, писавшим под именем «Мирский» (подозрительный «Святополк» отпал) главным образом о поэзии. Длилось это недолго: в 1937-м замели, уже в 1939-м погиб в лагере. Сохранилось свидетельство выжившего в ГУЛаге историка литературы Юлиана Оксмана, встретившего Мирского на Колыме: он проклинал свое решение вернуться в СССР.

Вот интересное свидетельство о советском уже Мирском в дневниках Корнея Чуковского (запись от 27 января 1935 года):

<…> обедал в «Национале» и встретил там Мирского. Он сейчас именинник. Горький <…> в «Правде» <…> отзывается о нем самым восторженным образом.

— Рады? — спрашиваю я Мирского.

— Поликратов перстень, — отвечает он.

Мил он чрезвычайно. Широкое образование, искренность, литературный талант, самая нелепая борода, нелепая лысина, костюм хоть и английский, но неряшливый, потертый, обвислый… Денег у него очень немного, он убежденный демократ, но — от высокородных предков унаследовал гурманство. Разоряется на чревоугодии. Каждый день у швейцара «Националя» оставляет внизу свою убогую шапчонку и подбитое собачьим лаем пальто — и идет в роскошный ресторан, оставляя там не меньше сорока рублей (так как он не только ест, но и пьет), и оставляет на чай четыре рубля лакею и рубль швейцару.

Мне однажды попалась еще одно чрезвычайно интересная запись о Святополке-Мирском у американского критика Эдмунда Вилсона, бывшего в СССР в 1934-35 годах и, естественно, пожелавшего встретиться с англоязычным советским коллегой. Он показал Мирскому список современных не печатающихся поэтов, который ему дали в Ленинграде. Мирский посмотрел на бумажку и сказал: «Не показывайте этого никому. Это список ленинградских гомосексуалистов».

Комментировать эту историю я воздержусь, хотя кое-какие мысли по этому поводу, натурально, имею.

Книга Святополка-Мирского о русской литературе сейчас издана в России в новом переводе. Готовится выпуск знаменитой двуязычной антологии англо-американской поэзии, составленной и изданной Мирским незадолго да ареста; по этой книге, говорят, учился англоязычной поэзии Бродский. Несколько лет назад в издательстве «Алетейя» был также выпущен сборник мелких критических статей Мирского. Я полистал эту книгу, она мало интересна. Лучше, конечно, те статья, которые печатались еще в эмигрантской прессе. Советского периода статьи производят тяжелое впечатление. Павел Васильев однажды назван кулацким поэтом, а какой-то выпавший из литературы Шевцов очень восхваляется за стихи, и отводится от него обвинение в «заболотчине» (это, значит, когда Николай Заболоцкий был в первой еще опале после «Торжества земледелия»). В сборник не попала одна статья Мирского, которая мне встретилась в альманахе «Багрицкий», где уже посмертно была напечатана его поэма «Февраль» с предисловием Мирского. Помню слова из предисловия — о пролетариате, распрямившим мускулы в революции; это звучит особенно забавно, если помнить, что в поэме некий юноша осуществляет насильственное совокупление с девушкой из «бывших».