Борцы - [3]

— Я сказал, Франц Карлович, что не могу ему проиграть, потому что это не делает мне чести.

— Можно поскользнуться, споткнуться о ковёр… Да мало ли предлогов!

— Не могу.

Вскочив, оттолкнув стул, Вогау прохрипел в лицо Верзилину:

— Вы пожалеете, — и, не ожидая ответа, выбежал из ресторана.

Верзилин пожал плечами, усмехнулся. После раздумья вздохнул: «Ишь, раскипелся, как медный самовар». Подумал, уж не согласиться ли, а то, чего доброго, испортит этот немец ему карьеру. Но проигрывать не хотелось, он только что вкусил славы. Да и зачем проигрывать, когда этого можно не делать? Глупо.

На улице было ещё светло, хотя уже зажглись фонари. В лиловом свете поблёскивал кораблик на шпиле Адмиралтейства. По Невскому катили авто, коляски; звенел трамвай; перед Казанским собором толпился народ; видимо, кончилась служба. В бакалейной витрине, рядом с портретом Мальты, был выставлен его портрет. Это что–нибудь да значило…

Две девушки в коричневых платьях и белых пелеринках обогнали его, заглянув в лицо, почему–то прыснули со смеху. Стайка серых гимназистов следовала по пятам. Какой–то господин вежливо поклонился — Верзилин с достоинством приподнял касторовую жёсткую шляпу с узенькими полями. Размахивая тросточкой, шагал дальше.

Был он крупен и внушителен. Даже те, кто не знал его, оборачивались ему вслед.

На углу Вознесенского и Садовой попался знакомый жокей, сказал, коверкая слова:

— О, руссиш силач… Чемпион, — и ткнул тонким пальцем в живот Верзилина.

Похлопав его по плечу, улыбаясь, Верзилин пошёл дальше.

Измайловский сад, неуклюжее здание цирка.

— Добрый вечер, добрый вечер, — говорил он всем с улыбкой, приподнимая шляпу.

Пахло конюшней. За дощатой, со щелями, стеной ржали лошади.

В узком проходе он столкнулся с Вогау. Барон спросил глухо:

— Не передумали?

— Франц Карлович… — начал было Верзилин, но тот перебил его:

— Срок — завтрашнее утро.

И ушёл — стремительный, красивый, совсем мальчишка.

Арена была огорожена решёткой с загнутыми внутрь острыми концами. Четыре льва сидели на тяжёлых тумбах; пятый лежал отдельно от них, свесив голову, равнодушно следя за медленно кружащейся перед ним Ниной Джимухадзе. Она была в белом трико, красной куртке, расшитой золотом; в одной руке держала арапник, в другой — кусок мяса. Лев лениво приоткрывал пасть, когда она проводила мясом по его морде.

Отец её, чёрный, обросший волосами, толстый Георгий Джимухадзе прижался лбом к прутьям решётки, держа за спиной увесистый полицейский «Смит — Вессон».

Началось самое страшное: девушка опустилась на колени, выпустила из рук мясо и хлыст, вцепилась пальцами в челюсти льва; он поматывал мордой, недовольно ворчал. У Верзилина остановилось сердце. А девушка упорно разжимала челюсти животного! Это было страшно. Пасть раскрылась, оскалилась, — девушка резко сунула туда свою голову. Хрупкая шея, длинная узкая спина беспомощны; «Смит — Вессон» в руках отца бесполезен. Секунды казались бесконечностью.

Девушка неожиданно быстро выдернула голову, вскочила, стала раскланиваться, поправляя причёску, боязливо оглядываясь на беспокойно порыкивающих львов.

Сердце Верзилина не отходило. И только когда девушку отделила от львов решётка, он вздохнул, вытер холодный пот.

— О, — сказала она минутой позже, — я рада, Верзилин, что вы видели мой номер.

Целуя её горячую дрожащую руку, прижимаясь пушистыми усами к лаковой коже, он сказал:

— Это безумие — ваш номер.

Ёжась, поводя плечами, она ответила:

— Моя мать проделывала это тысячи раз. И ни разу не было несчастья.

Отец, мрачно глядя на Верзилина, накинул на девушку махровый халат; пошёл по коридору.

Сжимая Нинину ладонь, Верзилин (в который раз!) спросил:

— Отец по–прежнему против меня?

И впервые она неожиданно ответила:

— Смилостивился. Разрешил завтра провести время с вами.

Георгий Джимухадзе тяжело повернулся всем телом, с угрюмой ревностью посмотрел на борца.

— Иду, — сказала Нина и медленно освободила свои ладони из рук Верзилина.

Двадцать четыре часа прошли томительно. Угроза Вогау казалась шуткой. Гораздо страшнее было стоять за пыльной портьерой, слышать рык львов, резкие, как выстрел, хлопки Нининого хлыста. А служители рядом разговаривали о чём–то постороннем, вызывая в Верзилине недоумение своим равнодушием к тому, что происходит на арене.

Он был как в чаду, когда девушка вышла с ним из цирка.

На ней ловко сидел драповый сак с шёлковым шитьём по воротнику и обшлагам; муслиновая шляпа со страусовым пером была приколота к пышной причёске длинной шпилькой.

Девушка была задумчива, не поднимала головы, длинные пальцы её нервно теребили кисточки блестящего бисерного ридикюля.

Они молча прошли по Подьяческой, свернули налево. В зелёных деревьях за церковной оградой шумел ветер. Было темно.

Держась за локоть Верзилина, Нина выбирала дорогу.

Они обогнули оперный театр, пошли по Офицерской. Верзилин плохо знал эти места. Тротуарные плиты набережной реки Пряжки были избиты; попадался булыжник; в свете, падающем из окон, виднелся грязный, местами поросший травой склон речушки; вода была зловонной. Они шли к Неве. Темнота сгущалась. Пряжка впадала в Мойку. На берегу её были дровяные склады. Между высокими поленницами длинных гнилых дров солдат в накинутой на плечи шинели обнимал женщину. Дрова загромоздили почти всю набережную. Нина свернула к железной решётке. Проход был так узок, что пришлось идти по — одному. Пахло грязной водой Мойки и гнильём; отчего–то на душе было неспокойно.