Бонсай - [55]

„Мы припарковались и пошли к воде по усыпанной гравием дорожке. Весь день купались и говорили о кудрявом темноволосом мальчике, которого ждали. Но которому я, к сожалению, помешал появиться на свет. Я был не в состоянии более выносить семейную жизнь. Нас должно было быть только двое. Мы сами были детьми, нашими собственными детьми“.

„Почему ты не хотел, чтобы мы выросли?“ — спросила я. Мой голос потерял звучность. С этого момента я говорю голосом мертвеца. Он не отвечает, продолжает вспоминать лето. Он увлекает меня, как поэт, сочиняющий историю, хотя я слышала ее не единожды. Каждый раз в ней появляются новые детали, подобно уколу иглы. Маленький темноволосый мальчик — новшество. Не протестую. Он и сам свято верит в то, что рассказывает. Его невозможно править. Он как пьяный. Любой ценой хочет быть где угодно, лишь бы не на своей кухне, напоминающей ему о том, что скоро он покинет этот мир. Я лежу на песке. Он так далеко заплыл, что скрылся из виду. Кроме нас, на пляже никого. Иду к воде, зову его. Уверена, он покинул меня и покоится на дне морском.

Как он живо рассказывает. Отчетливо вижу пляжную идиллию, как в кино. Сцена расписана красками и светом. Марево над Малым Бельтом. В светло-голубом небе парят чайки. Мой белый купальник, загорелая кожа. Он, конечно, выныривает. Я вижу маленькую черную точку далеко-далеко в море. Спасся из объятий морского бога. Облегченно вздыхаю и снова ложусь на спину, в песок, закрываю глаза. Он подходит, ложится на меня своим мокрым телом. Он всегда купается без плавок. Я постанываю под его тяжестью, скрывая свою тревогу. Стефан ненавидит материнскую заботу, глубинный женский инстинкт, всегда пытался сокрушить его во мне. Сам хочет быть матерью, моей и своей собственной.

Мы занимаемся любовью на песке, в последний раз в истории нашего брака. Ребенок у моих родителей. Он хочет меня для себя и ребенка хочет для себя. Мы занимаемся любовью, а я думаю о дочке. Скучаю по ней, хотела бы вместе строить песочные замки. Но я у него в кулаке. Я — одна из тех женщин, что боготворят мужчину и ставят его выше ребенка. Знаю, у настоящей женщины, имеющей женское достоинство, все наоборот. Истинная женщина ближе всего к ребенку, мужчина для нее — на втором плане. А если она еще и умна, то он этого не заметит.

Стефан включает магнитофон, стоящий на подоконнике и всегда настроенный на радиостанцию „Р2“. Слушаем отрывок из Моцарта. Жизнерадостность музыки меня расстраивает.

Заходим к родителям за дочкой, девочка к нему очень привязана. Он внушил ей, что лучше держаться его, а на меня рассчитывать не стоит. Берет ребенка на руки, шепчет на ушко, что мама устала, ей надо отдохнуть, а они пойдут пока поиграют в песочнице. Песочницу для первой внучки построил дедушка. Малышка в восторге, отворачивается от меня с холодностью разочарованного ребенка. Возражаю, что не устала, но дочка уже убежала. Стефан говорит, по мне видно, что устала, похлопывает меня по щеке, уходит играть с девочкой.

Звонит наш старый общий друг Йоан, предлагает зайти с продуктами. Стефан благодарит, говорит, что уже поел. Это Йоан достал пятьдесят таблеток морфина для самоубийства. Они с женой принадлежат к узкому кругу тех, кто знает о его плане. Вернувшись ко мне, Стефан сообщает, что утром договорился с шефом в театре о прекращении работы со следующего понедельника и потребовал в качестве официальной причины указать отпуск. Он внушил шефу, будто это вопрос нескольких недель. Его, единственного в театре, Стефану пришлось посвятить в обстоятельства болезни.

Он добавляет, что в понедельник или вторник ляжет в больницу. Молодой врач, старший ординатор, разрешил ему совершить самоубийство в больнице. Для него держат место. А завотделением, большая величина в онкологии, одобрил таблетки, которые Йоан достал через своих знакомых в Кристиании. По словам заведующего, это правильный выбор. Он бы и сам их предпочел, потому что они не вызывают судорог и пены изо рта, а еще он посоветовал Стефану запить их виски, чтобы усилить эффект.

Я осторожно спросила, действительно ли Стефан собирается сделать это уже на следующей неделе. Он ответил, что в пятницу в последний раз появится на публике, на премьере Густава Вида, и это станет завершением его театральной карьеры. Я оцепенела: как же скоро он хочет покончить счеты с жизнью. Сказала, что не смогу жить без него. Он сидит неподвижно, будто Каменный гость, даже мускул на лице не дрогнет. Внезапно приходит в возбуждение, хочет вина. Но осиливает только полбокала. Сидим на кухне, день первый кончается. Он готовит кофе мне, чай — себе. Кофе он теперь тоже пить не может.

Несу поднос в гостиную. Садимся на диван. Мы как-то размякли, говорим о том, как много значим друг для друга, всегда значили. Мы были вместе в бедности, мы были вместе никем в молодости. И эта общность не имеет отношения к тому, что у нас ребенок или что мы когда-то были женаты. Мы соглашаемся друг с другом, что общность наша предопределена свыше. Не помню, о чем еще мы говорили, кроме того, что Элин следует посвятить в план самоубийства. Он обещает позвонить ей на следующий день и пригласить на ужин. Еще хочет подарить ей пять тысяч крон, в счет наследства. Я приду позже, если Элин понадобится моя поддержка. Какое облегчение, что он решил сделать это в больнице, нам не придется пройти весь путь до конца. Больница — компромиссное решение, таким образом Стефан уступает нашему с Элин нежеланию присутствовать при самоубийстве, как это предполагалось сначала.