Bonjour, Nicolas! - [5]

Он снова усмехнулся. Мимолетно, почти незаметно — так и не дождавшись ее руки. А затем быстро вышел прочь. Спустился по лестнице и покинул здание театра со служебного входа.

Он так и не знал, зачем искал теперь возможности встретиться с ней. Просто отдавал себе отчет, что это неизбежно. Что должен увидеть ее и сказать ей хоть несколько слов — черт его знает, о чем и для чего. Так и не сказав главного.

Господи… Сколько лет! Сколько проклятых лет прошло с тех пор! Как они оба изменились! О чем им говорить? И если он, как в воздухе, нуждался в эту самую минуту в простом присутствии возле нее… Она сама выставила его прочь — изящно и этак… светски.

На улице была все та же морось, что и накануне. Он стоял несколько минут у здания, снова курил — он так много курил в последние дни. Потом поймал такси и отправился в гостиницу, надеясь, что Вера снова бродит в каком-нибудь музее. Расплачиваясь с таксистом, он открыл маленький кармашек бумажника и вынул оттуда невзрачный медальон-камэ из черненого серебра с женской головкой, вырезанной на слоновой кости. Повертел его в руках и вернул на место.

Отвернулся к окну.

Частые капли воды ползли по стеклу, скрадывая дорогу, улицы, людей. Появлялись новые. И так же сливали все в единое, бесформенное, влажное и не имевшее названия. Если бы они могли смыть память…

Клэр не замечала дождя, громко стучавшего по подоконнику. Она пристально смотрела на свое отражение и понимала, что платье здесь ни при чем. Визит Николя заставил ее задыхаться. И воспоминания, долго сдерживаемые ею, прорвавшись наружу, ничуть не улучшали ее состояния. Пятнадцать лет жизни, той самой, к которой она так стремилась — яркой, полной, настоящей — теперь были перечеркнуты несколькими днями из жизни прошлой. Днями столь необычными, что порой казались ей придуманными. Днями, которые она заставляла себя забыть, но, тем не менее, всегда помнила.

Глава 3

Декабрь 1910 года, Москва

Отряхивая шапку от снега, валившего вторые сутки, он почти вбежал в гостиницу и, оглядываясь по сторонам, увидел метрдотеля, руководившего установкой большой елки в передней. Оживление, царившее вокруг, невольно передавалось и ему. Если бы только, черт подери, так отчаянно не хотелось спать! Впрочем, он бы в любом случае не выспался. Даже коли б ночь прошла спокойно, он писал бы статью по египетской письменности в «Знание для всех». Но ночь была совершенно неспокойной! Ни сна, ни статьи.

— Милейший, — окликнул господин Авершин метрдотеля. Тот оглянулся и озадаченно посмотрел на молодого ученого-египтолога, занимавшего нумер на третьем этаже гостиницы Национальная.

— Милейший, не сочтите за труд, — продолжал меж тем ученый, — я спать не могу. В соседних комнатах шумно. Уже которую ночь. Вы уж разберитесь, будьте любезны.

— Это в каком же смысле шумно? Буйствуют? — удивился метрдотель.

— Поют! — ответил Николай. — На французском.

И невольно рассмеялся — пели действительно уже три ночи подряд. Сначала подолгу распевались, потом начинались арии. Голос был средний, но в целом приятный. Но не во втором же часу ночи!

— Вот же! — с досадой бросил метрдотель. — Но вы уж не извольте беспокоиться, Ваше благородие! Все исправим-с!

— Очень на это рассчитываю, — отозвался Николай и, посмотрев на пушистую елку, которую наконец-то установили, снова улыбнулся. Отчаянно захотелось домой — в Петербург, в родительский дом, где на кухне хлопотала старая кухарка, а немка-экономка с поджатыми губами сдержанно поприветствовала бы его, но он знал бы наверняка, что в этом доме его ждала даже она, вечно хмурая и угрюмая. Эта последняя поездка в Каир затянулась на несколько месяцев. Несколько удивительных месяцев, по завершении которых он приехал в Москву для встречи со статским советником Борисом Александровичем Тураевым, одним из первопроходцев в истории Древнего Востока. В конце недели, посетив собрание египетских древностей Музея изящных искусств, он планировал возвращение домой. Домой! Но все-таки в эту неделю следовало хоть немного поспать!

В комнату с горящими глазами вбежала счастливая Жанна.

— Клэр! Пойдем скорее, — схватив подругу за руку, она потащила ее из номера. — В вестибюле ставят елку. Ты должна это увидеть. Она невероятно огромная. Где только они берут все такое… огромное, — щебетала она, спешно спускаясь по лестнице и буквально волоча Клэр за собой.

Они обе попали в Россию совершенно случайно. Одна из актрис каскадного плана заболела, а другая — сбежала с каким-то зуавом прямо накануне отъезда. Впрочем, Клэр дю Вириль всегда была везучей. Покинув без разрешения отчий дом на Джерси, бесшабашная девчонка, с детства мечтающая стать актрисой, не пропала бесследно на дорогах Франции, а благополучно добралась до Шербура, где, как она точно знала, была труппа некоего месье Бержерака, славившегося особенной страстью открывать таланты. И здесь ей повезло снова. Месье Бержерак принял ее.

Так началась карьера юной Клэр. Ей было тогда пятнадцать. Месье Бержерак кое-чему ее научил, но, что было особенно важным, кое с кем познакомил. Уже через два года Клэр оказалась в Париже.

И теперь она, артистка Thaaatre des Bouffes-Parisiens, труппа которого приехала в Россию с гастрольным турне, стояла на нижней ступеньке парадной лестницы московской гостиницы и, приоткрыв от восхищения рот, наблюдала, как человек пятнадцать работников наряжают огромную елку.