Бомба из прошлого - [135]

Их разделяло метров пятьдесят, не больше. Тот, что шел ближе к воде, двигался ловчее других и не вылезал на свет. Его товарищи, похоже, не вполне освоили искусство перемещения по пересеченной местности. Виктор напряг память. Конечно, в Варшаве, в Старом городе, на мостовых и тротуарах, они чувствовали себя увереннее. И там каждый работал в одиночку. Виктор не мог рассмотреть их лиц, не видел, как они одеты, но не сомневался, что будь света побольше, он узнал бы их. Он наверняка видел их в Старом городе, когда они проходили через «горлышко».

Виктор в полной мере освоил искусство наблюдения и мог оценить степень профессионализма.

Они не видели его. Он стоял за березой. За спиной у него лежала небольшая, залитая призрачным лунным светом полянка. Виктор вышел из укрытия на свет. Он помнил случай из собственной практики. Помнил, что сделал инструктор, когда его товарищ провалил упражнение на скрытный подход. Помнил, как тот прятал потом глаза от унижения. Двое замерли, третьего видно не было. Виктор уже не сомневался, что их держали под колпаком с самого начала, еще от Хитроу. Ладно, месть подождет; она, как любовь и хорошая еда, не терпит спешки. У него еще будет время все обдумать.

Он смотрел на них. Они смотрели на него.

Момент превосходства.

Губы сами расползлись в усмешке. Жаль только, что света недостаточно и нельзя разглядеть их физиономии. Жаль, нет фонарика. Ну да ладно. Виктор сделал ровно то же самое, что сделал инструктор на курсах контрнаблюдения под Новосибирском. Он представил их шок, изумление и стыд.

Виктор помахал им. Не картинно, без выпендрежа. Просто поднял руку и помахал.

* * *

Человек исчез.

Эдриана трясло. Ничего подобного с ним никогда еще не случалось, и справиться с этим он не мог.

Люди наверху постоянно твердили им одно и то же: «Если операция достигла той точки, за которой вас расшифруют, уходите».

Они с Деннисом прошли эту точку и даже не заметили. Их расшифровали.

Другая профессиональная заповедь гласила: «Есть так называемые пожарные зарубки, от одного до десяти. Десятка означает, что ты обнаружен. Сгорел».

Их раскрыли. Стрелка уперлась в «десятку», и они облажались.

Человек, стоявший на освещенной луной полянке, был, похоже, Виктором. Бывшим кагэбэшником. Помахав им, он выразил свое презрение.

Говоря о «стерильных зонах», «контроле», «уводе», профессионалы высшей марки — а Эдриан и Деннис относили себя к таковым, — всегда демонстрировали полную уверенность. Но каждая лекция, каждый инструктаж неизменно заканчивались таким напоминанием: «Самый страшный момент для каждого агента-наблюдателя — и страшнее нет ничего — это когда „объект“ смотрит вам в глаза и делает ручкой».

Они оба считали себя серьезными людьми и не привыкли к поражениям. Эдриан обхватил себя руками, но дрожь не унималась.

— Ты видел?

— Видел, — шепнул ему на ухо Деннис. — Мы раскрыты.

— Что будем делать?

— Продолжать нет смысла. Я просто разбит. Со мной такого не случалось. Двадцать лет службы и вот… Будь на моем месте какой-нибудь мальчишка, я бы его наизнанку вывернул.

— Понимаю. Со мной это тоже впервые. Чувствую себя полным идиотом. Это катастрофа. Или у тебя есть определение получше?

— Он сейчас может быть где угодно. И они теперь настороже. Что делать? Придется доложить шефу. Признаться. Он принимает решения. Скажем все как есть. Где они, мы не знаем.

— То есть мы их потеряли? И груз тоже?

— У тебя есть идеи лучше?

Луна ушла, и место, откуда несколько минут назад им сделали ручкой, уже накрыла плотная завеса тьмы. Остался ли он где-то неподалеку или ушел на сотню ярдов в сторону, они не знали. Скорее всего, русский был при оружии. Наверняка вооружены были и другие, Михаил и Ройвен Вайсберг. Возможно, судя по тому, что говорил об агенте Шринкс, и Кэррик тоже. Они прислушались. Где-то близко шумела река, стонал ветер. Оставив на берегу Стрелка, два неудачника повернули назад — пусть решение принимает Лоусон.

Профессионализм требовал доложить о провале лично, ничего не скрывая. Шеф должен знать, что обнаружить главную цель не удалось, а значит, катастрофа неизбежна.

* * *

Он был еще ребенком. Ему шел седьмой год.

Тадеуш Комиски пришел в лес через два дня после стрельбы в лагере, взрывов и воя сирен.

Он помнил все так, словно это случилось час назад.

Парень у поваленного дерева. Над ним женщина. И белая кожа.

Христопродавцы. На земле, среди деревьев. На обоих — грязные лохмотья.

Они смотрели на него, и с их губ слетали плохие слова.

Он убежал — рассказать отцу. Отец говорил о награде — двух килограммах сахара тому, кто укажет, где прячутся беглые. Он пришел с топором.

Вот тогда и случилось проклятие.

Теперь они тоже смотрели на него. Теперь он был мужчиной, стариком, а тогда — ребенком. Он помнил, как отец замахнулся топором, как дралась женщина… Помнил, как мучительно умирал от рака отец, как долго печалилась мать, прежде чем уйти вслед за ним, помнил рождение своего мертвого ребенка и тихое угасание жены. Помнил свое одиночество и страшные сны. Жизнь под проклятием…

А еще он помнил мужчину, приходившего в лес и искавшего его, Тадеуша. Он следил за ним и за другими, когда они спустились к реке.