Болтун. Детская комната. Морские мегеры - [32]

Вернусь к Анне: в интересе, с каким она следила за представлением, странным было то, что ее ничуть не захватывало царившее волнение, — она, возможно, была лишь невероятно внимательна, и эта ни на секунду не слабевшая сосредоточенность придавала ее лицу озабоченное выражение, как у немолодой женщины, задающей один из самых важных для нее вопросов и никогда не получающей желанного ответа. Даже в чрезвычайно продолжительных аплодисментах, которыми она приветствовала артистов в конце первого действия, было нечто демонстративное, заставлявшее сомневаться в том, что она искренне разделяет общее восхищение. «Что вы скажете о Мольери?» — спросила она, повернувшись ко мне; так я узнал имя сказочного певца. Не дожидаясь реакции — и показывая, что до моего мнения ей нет дела, — она тут же добавила с ребячливой гордостью: «Великий певец, понятно. Это мой возлюбленный».

Я не знал тогда, что она лжет, и потому все в ее тираде показалось мне удивительным — почти вызывающее бесстыдство, самодовольство (недостаток, в котором меньше всего можно было заподозрить эту на редкость скромную, лишенную кокетства женщину) и, наконец, старомодное слово, которое, по-моему, она употребила без малейшей иронии.

— Поздравляю. Он действительно прекрасен, — вежливо сказал я.

— Прекрасен? Вы находите, что он прекрасен? — вдруг взорвалась она и потребовала, чтобы я выразился более определенно: не хочу ли я сказать, что он хорош собой? Я засмеялся: разумеется, очень хорош. Она сжала мне руку: «Но скажите, вы так подумали и вначале, в самый первый раз, когда увидели его на улице?» И поскольку я ответил, что до этого вечера никогда его не видел, заметно огорчилась. Разговор прервался. Она попросила меня проводить ее в фойе, но едва мы вышли в коридор, сейчас же от меня отделилась, причем не случайно, а намеренно: я увидел, что она пробирается через толпу, не оглянувшись и не дав мне знака к ней присоединиться. Несколько уязвленный, я нашел ее вновь только в конце антракта: она сидела в ложе, не говоря ни слова и, как раньше, уйдя в себя.

Нет смысла описывать продолжение спектакля: оно было настолько странным, настолько захватывающим, что я даже забыл следить за моей соседкой. Мольери придал знаменитой сцене в Волчьем ущелье, обычно носящей черты претенциозного кошмара, поразительный вкус правдоподобия. Мной завладела властная и непостижимая сила этого голоса, доносившегося непосредственно из какого-то иного мира.

Анна, вставшая во время последних выходов кланявшихся актеров, посмотрела на меня с удивлением: она часто моргала, словно увидела перед собой человека, которого давно не встречала и не ожидала более встретить. Это было обидно, но разве в моем отсутствующем взгляде она не прочла точно такую же растерянность? Пробираясь мимо меня к выходу, она весело бросила: «Ну, теперь пошли ужинать!», — и тут же хором загудели важные голоса трех поддакивающих друг другу господ, которые принялись беспорядочно обсуждать спектакль, а затем продолжили свои рассуждения на лестнице и даже на улице. Анна, взяв меня под руку, презрительно шепнула: «Нет, вы только послушайте! Этим кретинам во всем нужно выискать блох!» Отвергнув предложение направиться в выбранный мною ресторан, она потащила нас в какой-то молочный бар в двух шагах от театра, где, ни с кем не советуясь, сделала весьма скромный заказ: по чашке чая для всех. Неужели она и вправду собиралась здесь со мною «болтать» в присутствии этих трех «кретинов»? Не сразу догадавшись, что она кого-то ждет (хотя не заметить, как нетерпеливо она поглядывает на дверь, было трудно), я безуспешно пытался ее разговорить, заинтересовать то тем, то другим, но вскоре почувствовал, что выдыхаюсь и мной овладевает довольно угрюмое настроение. Мы стали молча пить принесенный нам чай.

Спустя какое-то время она представила меня Фредерику Мольери, который, к моему жестокому разочарованию, оказался ничем не примечательным щуплым человечком с застенчивым взглядом и заторможенными жестами. «Мы с вами виделись лишь мельком», — сказал он, сердечно пожимая мне руку, и самым вульгарным образом прыснул, как будто отпустил блестящую остроту; мне, однако, его лицо показалось совсем незнакомым, и только благодаря замечанию Анны («о, мы все тогда так спешили, что мне не пришло в голову вас друг другу представить, да и место было неподходящим») я понял, что именно он подразумевал; предотвращая дальнейшие неприятные вопросы, я признался, что не узнал его на сцене, хотя во время спектакля, можно сказать, не сводил с него глаз (впрочем, это означало, что без представления Анны я не узнал бы его и в молочном баре). Понимая, что мои слова его слегка огорчили, я рассыпался в сбивчивых комплиментах: Мольери, морща лоб, слушал меня со страдальческим видом. Он поднял руку, прерывая мою речь, и посмотрел на меня с укоризной. «Как же я устал! — негромко сказал он, проведя ладонью по лицу. — Устал, смертельно устал!» В самом деле, контраст между потоком жизненной энергии, струившимся из него на сцене, и теперешней изможденностью, которую лишь оттеняла невзрачная внешность, был разительным. Казалось, он вложил в пение все силы, а кончив петь, целиком исчерпал свои душевные запасы. В театре его голос с первого мгновения вливал в слушателей бодрость, здесь же он был тусклым, апатичным, механически-безучастным.