Болтун. Детская комната. Морские мегеры - [2]

Уверен, почти всем вам случалось оказываться в ситуации, когда вас хватает за лацкан один из тех болтунов, которые, сгорая от желания наполнить воздух звуками своего голоса, ищут партнера, чья роль будет заключаться лишь в том, чтобы внимать чужим речам, но не чувствовать надобности раскрывать рот самому; скажу больше: назойливому господину не нужно даже, чтобы его слушали, с него довольно, если вы примете заинтересованный вид, будете время от времени согласно кивать головой или примешивать к его рацеям негромкое хмыканье, справедливо именуемое романистами одобрительным, или мужественно, превозмогая усталость, которая рано или поздно овладеет вами при столь сильном мускульном напряжении, встречать устремленный прямо на вас неотступный взгляд бедолаги. Присмотримся к этому человеку. То, что он испытывает потребность говорить и что ему при этом нечего сказать, мало того — что он не мог бы удовлетворить свою потребность без более или менее молчаливого содействия партнера, которого выбирает, если есть возможность выбирать, как раз за сдержанность и терпеливость, — факт, безусловно заслуживающий осмысления. Да, сказать этому типу буквально нечего, но все-таки он трещит без умолку; ему наплевать на то, согласен с ним слушатель или нет, но все-таки без слушателя он обойтись не может, хотя и смекает, что не нужно требовать от него большего, нежели чисто внешние признаки внимания. Его как будто поразила необоримая страсть — или, чтобы воспользоваться знакомым сравнением, ему также трудно, как ученику чародея: пущенный механизм работает впустую, управлять его беспорядочным движением он не способен[1]. Так вот, осмелюсь сказать — пусть мое признание сразу же оттолкнет от меня многих читателей, — что я принадлежу именно к этому разряду болтунов.

Однако для тех, кого столь безрадостное известие не заставит отвести глаза от этих строк, я считаю необходимым вернуться к истокам моего заболевания, хотя описать его и помочь читателям составить о нем ясное представление, если только они сами не были подвержены этой болезни, — задача, по-моему, очень трудная и едва ли разрешимая.

Начну с того, что чрезвычайно возбуждающий характер климата и местности, где при определенном стечении обстоятельств случился первый припадок, о котором я собираюсь рассказать, заслуживает, видимо, более подробного описания, но его мог бы вам дать лишь автор, стремящийся тронуть сердце своего читателя, искушенный в упражнениях такого рода и наделенный соответствующими природными дарованиями, на что я отнюдь не притязаю. Избрав этот путь, я нарушил бы зарок: не прибегать к избитым литературным приемам, которые мне претят. (Не стоит принимать последнюю фразу всерьез: претят они мне только потому, что я ими не владею.)

Итак, однажды в воскресенье, ближе к вечеру, у меня было как-то особенно скверно на душе, до того муторно, что я вдруг надумал уйти из дому и отправиться на берег моря: немного поплескаться, развеять тоску. Мне захотелось окунуться с головой, хлебнуть соленой водички, вынырнуть, стряхивая с волос брызги, проплыть ровными гребками какое-то расстояние, потом перевернуться на спину и лежать неподвижно, чувствовать, как прохладные волны то поднимают тебя вверх, то опускают вниз, а солнце жжет лицо. Но сначала пришлось идти в гору, под гору, перейти по мосту реку, пересечь долину, заросшую густым лесом, а затем, с трудом пробираясь сквозь высокую траву, большое поле, и вновь в гору, под гору, через лес, время от времени останавливаясь и переводя дух под деревьями, опять в гору, под гору, через лес, через заросли колючего кустарника, и все это под палящим солнцем, — прежде чем я вышел к меловому обрыву, нависавшему над морским берегом. Я так взмок, карабкаясь по склонам холмов и отыскивая дорогу в чаще, что поспешил растянуться у края обрыва, с радостью привалившись спиной к стволу одинокой сосны, которая укрыла меня свежей душистой тенью. Так я лежал долгое время, предаваясь мечтаниям на свой, особый лад, без всякой связи, как, наверно, грезят собаки, когда их оставляют в покое и им уже не хочется ни охотиться, ни вилять хвостом, ни даже дремать: подобные минуты для меня — думаю, и для собак тоже, — тем более сладостны, что выпадают весьма редко. Теперь у меня было только одно желание: не двигаться и ждать наступления сумерек. Глядя на сияющее голубое небо, по которому плыли несколько белых облачков, и ощущая, как сильно раскалилась под солнечными лучами видневшаяся невдалеке белая скала, я был счастлив, как чувствуете себя порой счастливыми вы, когда сваливаете с плеч бремя домашних забот и наконец получаете в свое распоряжение нечто милое вашему сердцу, наполняющее вас приятным чувством одиночества и отрешенности от всего, чему придают столько значения другие люди. Да, острее всего я ощущал именно то, что далек от людей и что все их заботы не имеют в моих глазах никакого смысла. Я бы не стал так долго распространяться о блаженном состоянии, которым тогда наслаждался, если бы всего час спустя у меня не появился повод предположить, что это состояние было прелюдией и в какой-то степени источником моей болезни, первого ее проявления в активной форме. Лежа под сосной, я долго смотрел в небо, поглощенный чисто животным созерцанием, исполненный глубокого спокойствия и твердо убежденный, что в этот вечер со мной может случиться только что-то очень хорошее. Но когда я обнаружил, что небо начинает меркнуть, воздух уже не так обжигающе горяч, а гул моря заметно отдалился, поскольку вечерний отлив, видимо, достиг крайней точки, моя безмятежность сменилась странным душевным подъемом, выразившимся в неудержимой потребности сейчас же произнести какую-нибудь речь, причем меня вовсе не тревожило, могу ли я связать хоть два слова, и еще меньше интересовал предмет будущего рассуждения, — тут мной овладело такое волнение, что я вскочил как подброшенный. Однако речи так и не начал: губы мои никак не хотели разжиматься, и я молча стоял, ожидая, пока эта жажда ораторства уймется сама собой. Но чем дольше я ждал, тем хуже себя чувствовал. Чтобы дать вам более ясное представление, скажу: мне было так же худо, как человеку, который ощущает тошноту после чересчур плотного обеда, принимает сильнейшее рвотное и все-таки не получает облегчения. В действительности этот припадок длился недолго, и я о нем забыл сразу, как только он миновал, — я успокоился в ту же минуту, но, увы, не обрел прежнего чудесного воодушевления. Между прочим, когда несколькими днями позже случился новый припадок, мне пришлось изведать жестокую досаду, потому что на этот раз я не насладился воспарением духа, которое выше попытался кое-как описать и поначалу счел связанным неразрывной причинно-следственной связью со сменившим его страданием, — с горьким сожалением подумал я тогда, что даже если этот взлет и это падение соединились друг с другом по чистой случайности, первый с лихвой вознаграждает за второе. Еще раз вернусь к природе недуга: он был примечателен тем, что проявлялся в странной потребности говорения, которую я не мог удовлетворить, и по самой простой причине: слова не приходили мне на выручку; совсем коротко: говорить-то я хотел, но сказать мне было нечего.