Болтун - [5]

Ты, моя Октавия, росла во дворцах и загородных особняках, окруженная слугами и симпатичными тарелочками, в которых покоились достойные императорской дочери сладости. Я жил в пригороде Бедлама, который считался много престижнее, чем сам город, и все же моему дому никоим образом нельзя было сравниться с твоим. Но между нами не было разницы. Дети — чудесные существа, они не понимают целого. Лишенный возможности сравнить Бедлам с Империей, я был убежден, что моей жизнью живут все или почти все. Я не сомневался в том, что и ты живешь, как я, моя Октавия, не сомневался в том, что у тебя на завтрак те же хлопья с клубничным молоком, а спишь ты в комнате по размеру не превышающей мою.

Вокруг меня было большое количество людей много беднее, много несчастнее меня. В контексте того времени и того места, где я появился на свет, мне действительно очень повезло.

Моя жизнь была безукоризненной. У меня были мама и папа, сестра младше меня на два года, пес по имени Оттон, а так же некоторое количество карманных денег на жвачку и карточки со знаменитыми спортсменами. И хотя спорт мне не очень-то нравился, карточки переливались, а люди, изображенные на них, не изменялись никогда. Словом все, что более или менее необходимо для счастья, у меня было.

Отец мой, судя по всему, действительно воевал в последней парфянской войне. Ему платили некоторую, не слишком крупную, но и не маленькую пенсию, которая была приятным бонусом к его немудреному делу. Он называл себя торговцем спокойствием, и работа его была почетной и одобряемой твоим народом, потому как облегчала управление нами. У отца был фургончик, в котором он удалял причины для беспокойства. Чаще всего они крылись в лобной или височной долях мозга. Отец занимался неблагодарным и предательским ремеслом, он делал лоботомию всем тем, чьи родственники признавались, что больше не могу сосуществовать рядом с этими несчастными людьми. Для дурдома, тем не менее, папины подопечные были недостаточно опасны. Твои собратья не спешили брать тех, кто угрожает лишь самим себе на содержание государства. Политика была простой — меньше варваров, меньше проблем от них.

Мой отец сокращал число проблем, а иногда и число варваров, потому как не все операции проходили удачно. Папа не имел никакого отношения к медицине, практически никто из нас не мог получить высшее образование, то что делал отец было ремеслом, которое, по большому счету, ничем не отличалось от сапожного дела или плотничества. Определенная последовательность движений вела к известному результату, только вот материалом были не кожа и не камень, а вместилище нашего сознания, которое, по самым неромантичным теориям, отвечает за все, чем мы, собственно, и являемся.

Многие, поджидая отца на кухне или во дворе, убеждали себя в том, что совершают благо для своих любимых. Они надеялись, что так их родные и близкие не покончат с собой, не покалечат себя, словом не сделают чего-то, за что окружающие могли бы себя винить. Были и другие. Этим просто хотелось покоя, и они готовы были продать родную мать (часто так и бывало) за три часа сна подряд.

Люди платили много, иногда все, что у них было. И они неизменно оказывались искренне благодарны моему отцу. И все же каждый из них, совершая непоправимое, невольно перекладывал собственную вину на отца, как мы иногда виним в своей неловкости шариковую ручку, допустившую помарку. Оттого профессия его парадоксальным образом была неуважаема и почти неприкрыто неприятна всем вокруг, и все же от клиентов у него не было отбоя. Он разъезжал по стране варваров, и каждый знал его фургончик, матери пугали им своих детей. Что там, даже моя собственная мать говорила мне, что если я буду вести себя плохо, отец вернется и заберет меня в свой фургон.

Сейчас эта благородная профессия практически изжила себя, наш век гуманизма стремительно приближается к понимаю того, что каждый из нас имеет определенную ценность, и всеобщий взгляд человечества на человечность теперь заключается в свободе и индивидуализме.

Ты, быть может, и не заметила, что раньше были другие времена. То, что делал мой отец никогда не называлось святотатством в открытую, но все знали, что он калечит бога. Однако в этом случае вовсе не какой-нибудь принцепский сатрап совершал эти злодеяния.

Бог калечил бога по просьбе, исходившей из уст бога. К тому времени, как все окончательно запутались, профессия достигла своего рассвета, и множество фургончиков разъезжало по стране.

Мой отец мог быть охарактеризован твоими собратьями, как сохранный. Ваши категории не имеют настоящей ценности и значимости, потому как сконструированы для того, чтобы приравнять нас к вам. Тех из нас, чье мышление вы понимаете лучше, называют сохранными, как будто мы нечто потеряли. Однако безумие не отсутствие, а присутствие. Впрочем, мы с тобой озабочены не вопросами идентичности, по крайней мере не идентичности моего отца. Словом, у него было определенное маниакальное обаяние, позволявшее ему работать коммивояжером, послом доброй воли от мира успокоения и благодати. Я помню его взвинченным, громким и чрезвычайно веселым человеком. Он нравился и не нравился людям одновременно, в нем было нечто их вытесняющее, но оно же и привлекало внимание. У него был удивительно красивый смех. Вероятнее всего, отец был именно таким, по крайней мере так он описан в давних письмах моей сестры, скрашивавших мне войну. Благодаря отцовскому ремеслу, моя мать могла позволить себе роскошь, которую ты, вероятнее всего, не оценишь. Она никогда не работала. Но у нее, безусловно, было дело ее жизни, без которого всякий человек вянет, в каком благополучном состоянии ни находился бы. Моя мать была председателем Клуба Ненастоящих Женщин. Она считала себя куклой и полагала, что мы живем в искусственной реальности, кукольном домике. Наверное, у тебя хоть однажды бывало такое чувство — мир кажется фальшивым, стены слишком ровными, а собственная жизнь слишком правильной, но в то же время подчиненной законам, которых ты не понимаешь.