Болтливая служанка. Приговорённый умирает в пять. Я убил призрака - [88]

— Но я же говорю: сейчас я не могу!

— Если у вас проблемы, наведайтесь в банк.

— Я уже брала кредит в банке! На что я, по-вашему, открыла свой кабинет? Мне и без того предстоит немало платежей!

— Обратитесь к своему жениху!

— Чтобы он потребовал у меня объяснений? Благодарю покорно!

— Это я так, пытаюсь вам помочь. Как бы там ни было, мы договорились: послезавтра в пятнадцать часов в Музее Человека…

— Какой же вы мерзавец! Тянуть из женщины…

— Раз уж так случилось — впервые в жизни, — что денежки плывут от женщины, а не наоборот, то грех было бы этим не воспользоваться. Ведь это так естественно для человека…

— Это подло. Шантаж — гнуснейшая подлость…

— Ну-ну, к чему нервничать?

— А если я подам жалобу?

— Это идея. Но у вас нет улик. И даже если бы они у вас были, даже если бы меня арестовали, я вынужден был бы кое-что сообщить, чтобы оправдаться, и ваш жених тотчас узнал бы то, что вы так стремитесь от него скрыть…

— Итак, вы присосались ко мне на всю жизнь?

— Да нет же! Это последний раз. Еще одно маленькое усилие. Итак, послезавтра в пятнадцать в Музее Человека, перед скелетом питекантропа.

— Но где же, по-вашему, я найду..?

— Спросите у смотрителя, он вам покажет.

— Да не питекантропа! Деньги! Где я их найду?

— Уверен, что вы выкрутитесь, женщины всегда как-то выкручиваются. Да, кстати! Я вынужден наложить на вас штраф в размере двадцати процентов сверх предыдущей суммы за оскорбления и угрозы. И это еще по-Божески, если учесть, как вы себя держали. До послезавтра, мадемуазель.

Мерзкий так называемый Юбло дал отбой. Франсуаза так и застыла с трубкой в руке и с могильным холодом в душе. Да, он присосался к ней на всю жизнь. Всю свою жизнь ей придется слышать этот саркастический грассирующий голос. Она почувствовала, как ее захлестывает жажда убийства. О! Вонзить бы кинжал в сердце этого Юбло! О! Задушить бы его матрасом! О! Удавить бы его рояльной струной! О! Отравить бы его хлоратом поташа и наблюдать, как он от метемоглобинемии переходит к метемоглобинурии, а потом впадает в гемоглобинурию!..

Нет, она вполне могла бы его завести (он из тех мужчин, что легко заводятся, — достаточно взглянуть на его ноздри). Притвориться, что хочет ему отдаться. А когда он окажется подле нее — голый, искусно изможденный, расслабленный и уязвимый, как вытащенный из раковины рак-отшельник, — проще простого будет звездануть ему в висок чем-нибудь сокрушающим, — И хрясь! И хрясь! И хрясь!..

Она положила трубку и принялась уныло натягивать чулки. Все это пустое. На такую крайность она никогда не решится. Для порядочного убийцы у нее чересчур развито воображение, и стоило ей только вообразить рядом, на себе или под собой наготу Шуса, как ее выворачивало наизнанку. Конечно, десять лет тому назад бывший министр был отнюдь не аппетитнее, но хоть имел опрятный вид. И потом, даже если предположить, что она сумеет превозмочь отвращение и мнимый Юбло превратится в настоящий труп, то ведь придется от него как-то избавляться. И даже если предположить, что ей удастся от него избавиться, она будет жить в постоянном ожидании разоблачения. И даже если предположить, что ее никогда не разоблачат, ее замучают угрызения совести, повсюду будет преследовать грассирующий голос, косой взгляд из могилы и до конца дней своих она будет слышать удары сокрушающего орудия: и хрясь! и хрясь! и хрясь!..

И тук, и тук, и тук — это постучали в дверь.

— Что это? — вздрогнула Франсуаза.

— Это я, мадемуазель, — раздался голос служанки. — Я могу убирать комнату?

— Минуточку.

Франсуаза надела платье. «Раз уж нельзя его убить, придется ему платить».

— Входите, — позвала она.

Жоржетта вошла вслед за пылесосом.

— Гостиную я убрала полностью. Я все… Э, да вы вроде не в своей тарелке! Что-нибудь не так?

— Да нет, — ответила Франсуаза, думая при этом: «А деньги? Где взять деньги?»

— Бросьте. Вид у вас не того. Тут надо ухо держать востро, знаете ли: при той жизни, какую мы ведем, и с той гадостью, которую приходится лопать, не говоря уже о воздухе, которым мы дышим, того и гляди подцепишь какую-нибудь дрянь.

— Конечно, конечно, большое спасибо, — на всякий случай отозвалась Франсуаза, продолжая думать: «А деньги? Где взять деньги?»

Жоржетта отставила пылесос.

— Я так говорю, потому что вид у вас неважнецкий. Вы скажете мне, что здоровье — это личное дело каждого. Верно, меня это не касается. А в то, что меня не касается, я соваться не привыкла. Да вот еще третьего дня я говорила об этом господину, у которого убираю по вторникам. Совать свой нос в чужие дела, говорю, да упаси меня Господь. Всяк кулик на своей кочке велик: что хотит, то и воротит. Вот что я ему сказала! Он просил меня помалкивать! Это меня-то! Представляете?! Но и его, заметьте, можно понять: его мамаша — ярая католичка и вдобавок сердечница. Так что, сами понимаете, если б она узнала, сердце бы у нее не выдержало и она бы враз откинула бы копыта!

Франсуаза, слушавшая лишь вполуха, машинально спросила:

— Если б узнала что?

— Что ее сынок развелся, черт возьми! Она-то считает, что он счастлив в семейной жизни, а он уже полгода как развелся! Да если бы его несчастная матушка об этом прослышала, говорит он, это бы ее убило! Счастье еще, что она живет в Бретани и сердце не позволяет ей путешествовать: издали-то он может делать вид, что все идет хорошо…