Большой путь - [5]
И вот Алешка — не Алешка уже, а Алексей Маслов — во время отпуска после летнего учебного плавания постучался в дверь Ивана Николаевича и был встречен им на пороге.
— У меня гость, — говорил Иван Николаевич, провожая его в комнату. — Петр приехал. Кстати. Рад?
— Очень рад! — сказал Алексей. — Я по всем вам соскучился. Не верите?
— Ложись спать. Завтра, — строго оказал Иван Николаевич.
Наутро Алексей именинником сидел в знакомой комнате за круглым столом, смущаясь своих пробивающихся усов. Иван Николаевич не постарел, но волевые твердые черты его лица стали мягче; он все чаще изменял своей привычке говорить скупо и отрывисто, пускаясь в длинные разговоры. Петр Николаевич сильно раздобрел. Он был теперь в Москве крупным медицинским работником. Жизнь, казалось, радовала его во всех ее проявлениях, и он без конца повторял свое «вот и отлично».
В дверь постучали.
— Михеич пожаловал, — объявил Иван Николаевич.
— Вот и отлично!
Михеич «пожаловал» вместе с Ксенией Фоминичной. Она, обнимая Алексея, прослезилась, а Михеич прыгающей походкой обходил его со всех сторон и приговаривал:
— Ай, морячок, ай, молодец! Иван Николаич, наш ведь выкормыш Алешка-то. Вот шельмец, а! Ай, морячок — справный!
Иван Николаевич подвинул ему стул.
— Садись к столу.
И как одна семья, они долго сидели за столом в это утро…
Подсолнухи
В огороде за домом росли подсолнухи. В золотых коронах возились лохматые шмели, осыпая на широкие листья желтую пыльцу. В подсолнухах, как в лесу, стояли зеленоватые сумерки, перебегали легкие тени, горячий воздух струился между крепкими, как дерево, стеблями.
Шурша листьями, художник Василий Павлович Феоктистов прошел вглубь огорода, выбрал там место, откуда поверх золотых корон были видны зеленая крыша дома и уголок окна с резным наличником, и стал писать начатую несколько дней назад картину. На картине было все, что видел Василий Павлович — и золотые шляпки подсолнухов, и уголок окна, и зеленая крыша, и голубое небо над ней. По временам он надолго откладывал кисть, к чему-то напряженно прислушивался. Его худое длинное лицо с острым подбородком, бровями, похожими на опрокинутые восклицательные знаки, становилось грустным. Василий Павлович прислушивался к гулу, доносившемуся с улицы. Это проходили через город наши отступающие части. У Василия Павловича все уже было готово к эвакуации — собраны вещи, уложены холсты и альбомы. На холстах и альбомах были изображены солнечные лесные поляны, покосившиеся деревянные баньки, яркие осенние рощи, зимние дороги с синими тенями от придорожных елей на снегу.
В одном альбоме был еще неоконченный набросок большого морского парохода. Набросок был сделан по настойчивой просьбе Петьки — сына электрика Горелова, по соседству с которым Василий Павлович жил в двухквартирном доме.
— Нарисуйте мне танк, — просил Петька.
— Но я никогда не видал танка, — морщась, говорил Василий Павлович.
— Ну — пароход.
— Хорошо, я попробую… Может быть…
Он попробовал, но рисунок показался ему плохим, и он даже не показал его Петьке.
Василию Павловичу было очень тяжело покидать дом и город, где он прожил около двадцати лет, где состарился, где недавно пережил большое горе — смерть жены. Пересмотрев во время сборов свои холсты и альбомы, он заметил, что у него нет ни одного рисунка, который в дальних краях напоминал бы ему родной дом. Правда, весной он принялся за такой рисунок, но окончить его не удалось. Петька оголил клумбу, нарвав огромный букет, который школьники преподнесли своей учительнице по случаю благополучного перехода в третий класс.
Увидав любимую клумбу в таком виде, словно по ней прогулялся целый табун коз, художник рассвирепел и назвал Петьку варваром. Петька очень обиделся, хотя и не знал, что такое — «варвар». Дома он достал с полки словарь, отыскал это слово и, узнав его значение, обиделся еще больше. Они поссорились и даже перестали ходить вместе на Днепр удить рыбу.
И вот теперь, покидая город, Василий Павлович решил нарисовать подсолнухи — светлый уголок родины.
Пока он занимался этим делом, Петька стоял на улице, у ворот дома, и смотрел на отступающие части. По булыжной мостовой, дробя ее гусеницами, шли танки. На их броне сидели бойцы с серыми от пыли лицами. Пыль висела над городом сплошным туманом; солнце сквозь нее казалось мутным, расплывчатым пятном.
Кто-то подошел незаметно сбоку, обнял Петьку за плечи. Он вздрогнул и поднял глаза. Рядом стоял отец, вернувшийся почему-то в неурочное время с дежурства на электростанции. Он был небрит, пропылен, на его сутулой спине рубашка взмокла от пота. Лицо, как и у отступавших бойцов, было серое, усталое.
— Отступают наши, папка, — сказал Петька, и голос его дрогнул.
— Отступают… — повторил отец. — Мама дома?
— Дома.
— А Василий Павлович?
— Не знаю.
Отец помолчал, потом сказал очень тихо:
— Сегодня вечером вы все уезжаете, эшелон готов.
— А ты? — быстро спросил Петька.
— Я? Я… пока остаюсь на электростанции… Приказано ничего не оставлять врагу… Ну, ладно! Шагай-ка домой, живо!
Петька побежал впереди отца, но на высоком крыльце остановился, подождал. В кухню они вошли рядом — большой, сутуловатый, с проседью в густых волосах и маленький, босой, в белой рубашке, заправленной в синие трусики…
