Большой Гапаль - [11]

Художник, делавший ее портрет, был так привязан к воспоминаниям о ней, что совершенно позабыл нарядить ее в черное, повесить на грудь Большой Гапаль и дать в руки книгу. На ней было надето что-то вроде детского нагрудничка, а в кулачке она держала щегла, расправленное крыло которого было обшито сутажом, желтым, как и ее волосы. И посреди всех прочих она казалась не столько младенцем-аббатисой, сколько младенцем аббатисы, каким-то чудом зачатым в неистовом желании.

Ибо хищные глаза аббатис, сияющие на их бледных лицах, выражали не смирение Создателя, но безмятежность зверя, не славу Божию, но господство над миром, не небесную отраду, но алчность, не упование вечности, но страстное стремление произвести на свет ребенка. И по мере того, как Эмили-Габриель шествовала среди портретов, в ней зарождалась и росла безудержная ярость, как если бы упругость плоти, нежность кожи, свежесть тела пробудили в ней жгучий голод, утолить который могла лишь трехлетняя аббатиса Мария-Розалия своим крошечным портретом. И во всех лицах этих женщин светилось страстное желание материнства.

— Идемте, — сказала София-Виктория Эмили-Габриель, увлекая ее за собой, — здесь прямо хоть нос затыкай. Столько рыжих заперты вместе уже столько веков!

Они пересекли галерею, в которой аббатисы разместили свою коллекцию живописи: это были картины всех эпох, на все вкусы, от самых религиозных до самых непристойных. Эмили-Габриель узнавала золотистые холсты с изображением Рождества, на которых ангелы-музыканты простерли свои голубые крылья; именно по таким картинам давали ей первые уроки религии. Еще она называла Софии-Виктории имена всех персонажей, изображенных на них, и названия животных, и названия растений, ибо на всех этих полотнах были нарисованы лилия и аквилегия.

— А на этой, — поинтересовалась София-Виктория, — тут вы тоже все знаете?

На ней было изображено сплетение множества обнаженных тел, прильнувших к белой корове, увенчанной венцом, нарисованной столь искусно, что она казалась благоухающей.

— Я вижу красивую корову, — ответила Эмили-Габриель.

— Она могла бы лежать в яслях?

— Не думаю, Тетя, потому что быки, которые там обычно нарисованы, они все коричневые, тощие и грустные, а эта такая белая, толстая и радостная. И потом, — добавила она, сама только что заметив, — они все нарисованы в глубине картины, а эта прямо впереди, крупно.

— А что вам нравится больше? — поинтересовалась Аббатиса.

— Корова, — ответила Эмили-Габриель.

— Дочь моя, ставлю вам отличную отметку, вы только что избрали сладострастие.

Эмили-Габриель, обрадованная подобным поощрением, стала искать на картинах то, что символизировало сладострастие как лучшее из того, что могли они показать, и лучшее из того, что было в ней самой. Порой она ошибалась, выбирала порок, а на одной из картин даже предпочла сладострастию добродетель, которую художник изобразил с чертами столь милыми, очаровательными, столь беспечными, что нельзя было не влюбиться. Так Эмили-Габриель, полагавшая, будто понимает в живописи все, вынуждена была признать, что не знает ничего и одно-единственное верное суждение еще ничего не значит.

— Утешьтесь, Ласточка моя, я предоставлю всю галерею в ваше распоряжение, так что вы, шагая вдоль левой стены, сможете изучить древнюю историю, а возвращаясь вдоль правой — историю современную. Так, всего лишь прогуливаясь здесь, вы узнаете то, что известно немногим ученым. Что же касается искусства живописи, вы будете делать то же самое, только обучение займет несколько больше времени, ибо я хочу, чтобы вы с позиции художника оценивали каждое зрелище, что предстоит вам увидеть, каждую сцену, свидетельницей которой станете. Научившись видеть мир подобно им, вы лучше поймете их картины и ваша собственная жизнь станет прекраснее. И самое главное, я желаю, чтобы вы, в отличие от всех прочих, воспринимали обстоятельства не через их очертания, что сужают разум, но через краски, что раскрывают глаза.

— О, моя Мать, — воскликнула Эмили-Габриель, — пока что я не различаю ни того, ни другого, я узнаю лишь персонажей.

— А если вы их не знаете?

— Тогда я их не вижу.

— Это большое счастье, Эмили-Габриель, ибо то, что вы их не узнаете, послужит тому, чтобы вы стали их видеть.

Они достигли огромной библиотеки аббатства, которая в ту пору насчитывала более тридцати семи тысяч томов; это было подтверждено историками, считавшими эту библиотеку одной из самых больших и богатых в мире.

— Сколько книг! — воскликнула Эмили-Габриель подобно тому римскому генералу, что при виде паводка на Тибре вскричал: «Сколько воды!» (Самые простые слова лучше всего передают величие.) — Книги! — раскрыв рот, повторяла Эмили-Габриель.

Можно сказать, что в огромной библиотеке, находившейся как раз напротив галереи львиц, от которой ее отделяла картинная галерея, царила та же атмосфера — спокойная и напряженная, погребальная и живительная. Те же золотистые сумерки переплетов, тот же хищный запах кожи, ибо понадобились недра золотых рудников для золочения гербов, шкуры тысяч зверей для обтягивания переплетов и миллионы деревьев для изготовления страниц. Здесь витали ароматы Индии, Африки и Америки, где роют шахты; были различимы цвета баобабов, дающие страницам розоватый оттенок, кедров, что придают им голубизну; чувствовалась мягкость кожи нарвалов, несущих на своем лбу клинок цвета слоновой кости, поражало великолепие жирафьих шкур с виднеющимися на просвет пятнами, полосатых шкур зебр. Была там еще чудная птичья кожа, полупрозрачная, как у розовых фламинго, и ярко окрашенная, как у попугаев. Имелась там даже книга, покрытая тончайшим шелком колибри, был и переплет из человечьей кожи, богато украшенной синей татуировкой…