Большой Джон - [35]

Стаял последний лед на Неве, зацвели в большом институтском саду черемуха и сирень, застрекотали кузнечики в саду, зачирикали отъевшиеся после зимней голодовки воробьи, слетелись зяблики и трясогузки. Ожил старый сад, зазеленела, запестрела, заликовала в нем жизнь. Зашелестели тополя и березы.

Пришла весна — наступили экзамены, началась зубрежка. Зубрили усердно, много, неистово. Зубрили в классе, в зале, в дортуаре, в коридоре, на коридорном окне, единственном в своем роде, с широчайшим выступом подоконника. Зубрили на лестницах, в свободных селюльках, в «долине вздохов» и в саду.

Особенно зубрили в саду. Пользуясь солнечной погодой и апрельским теплом, девочки не выходили из сада. Они «разбивали шатры» под тенью развесистых дубов и берез, то есть попросту растягивали зеленый казенный платок между ветвями деревьев; два других платка спускали в виде пологов и, набившись в этот полутемный самодельный шатер, усердно слушали то, что рассказывала «учительница», то есть более знающая, более сильная воспитанница, набравшая себе целую группу учениц.

Такие «шатры» разбивались не только в саду, но и в классе, при помощи аспидных досок, географических карт и прочего инвентаря.

Зубрили с утра до завтрака, с завтрака до обеда, с обеда до поздней ночи. С рассветом засыпали, чтобы подняться с первыми лучами солнца. Девочки ходили усталые, с синевой под глазами, но с веселым взором. Решили свято исполнить данное слово начальнице — «отличиться на славу» и сдать экзамены на ура.

Утро, весеннее, душистое. В классе суета, шелест переворачиваемых страниц.

Первый экзамен — Закон Божий. Экзамен и страшный, и легкий в одно и то же время. Батюшка, отец Василий, добр, и потому не страшно. Но приедет архиерей, в черной рясе и белоснежном клобуке, будет спрашивать перевод славянского текста тропаря, кондаки — и это уже страшно. Девочки дрожат заранее. Додошка вытащила из своего тируара кусочек артоса, завернутый в шелковый лоскуток, молитву из Арзамасской обители, образок с Валаама, маленький кипарисовый крестик, тоже привезенный из какого-то монастыря, и, разложив на пюпитре эти сокровища, шепчет деловито:

— Валаам — за одну щеку, кипарисовое Распятие — за другую, а под язык — святой артос… Непременно артос под язык… Тогда все до капельки расскажу по билету без запинки…

— Mesdames, Аполлон Бельведерский «катит» по коридору. Что за притча? — объявила, вбегая в класс Мила Рант.

— Да он ошибся, душки. Вообразил, что его экзамен, — предположила Пантарова-первая, одна из обожательниц Зинзерина.

— Ах, нет, просто его ассистентом на «Закон» назначили, — сделала новое предположение ее сестра Малявка.

— Пантарова-вторая, не будь, душка, дурой: Аполлон Бельведерский — язычник, а где это видано, чтобы язычников на христианский Закон Божий пускали! — пискнула Додошка.

Малявка хотела было «срезать» свою давнишнюю противницу, но не успела. На пороге уже стоял математик и, неистово краснея по своему обыкновению, собирался что-то изречь.

— Что вы, Николай Васильевич? Сегодня не ваш экзамен, Николай Васильевич. Вы, верно, смешали, — посыпалось на смущенного Аполлона со всех сторон.

— О, нет, mesdames, я… я помню… я очень хорошо помню, что у вас сегодня Закон Божий, но… но… — отвечал неуверенно учитель, потирая в смущении руки, — но так как следующий экзамен мой, то я и пришел попросить вас, девицы, начать готовиться к нему завтра же и поусерднее, так как на этот экзамен, с разрешения начальства, приглашен мною, в качестве ассистента, мой друг, один молодой ученый математик, блестяще окончивший в заграничном университете математический факультет. Я пришел попросить вас, девицы, как можно внимательнее отнестись к подготовке по арифметике, геометрии и начальной алгебре… Покажем ассистенту, что и русские девицы…

— Карета архиерея на двор въезжает! Вниз, вниз, mesdam'очки, скорее! — послышался взволнованный голос дежурившей в этот день m-lle Эллис.

Девочки, уже не слушая Зинверина, гурьбой, толкая друг друга и злосчастного Аполлона Бельведерского, выбежали из класса. Стремительно сбежав с лестницы, рванув тяжелую дверь швейцарской, они впопыхах влетели в вестибюль, как раз в ту минуту, когда противоположные входные двери распахнулись настежь и стройная, высокая фигура архиерея в белом клобуке появилась на пороге.

— Душки, какой красавец! — захлебываясь от восторга прошептала Рант.

— Мила, как тебе не стыдно! Здесь благоговеть надо, а ты — «красавец»! На том свете взыщется! — и Карская благоговейно поникла головой.

— «Исполати деспота»… — дружным хором запели выпускные, окружая высопреосвященного, и, не смолкая ни на минуту, стали подниматься по лестнице, у перил которой выстроились шпалерами младшие классы.

Архиерей подвигался медленно, ежеминутно осеняя широким крестом склонившиеся перед ним детские головки.

Сияющие, взволнованные, одетые в это утро по-праздничному в тонкие батистовые передники и пелеринки, «первые» почувствовали себя героинями дня.

На них смотрел весь институт, им завидовали, за них переживали.

У самых дверей залы выстроились маленькие «седьмушки». Обожательницы Симы Эльской с нескрываемым восторгом смотрели на свою «дусю», выводившую своим звучным контральто «Исполати деспота» в общем хоре.