Большой день в жизни Кости - [18]
«Колхозник» развел руками:
— Мне самому жалко. Вот утро я выкроил, а после обеда надо на работу выходить. Ну, счастливо, не забывайте нас!
— Не забудем! Счастливо! До свидания! — кричали ребята вслед. Костя с грустью смотрел на сутуловатую спину «колхозника» в полосатом, выгоревшем на плечах пиджачке, с приставшими к нему кое-где сухими травинками. Хороший он, добрый и лошадей любит.
18. ПРИВАЛ
До чего же было весело устраиваться на зеленой свежей траве, расстилать куртки, доставать завтраки! Всем ребятам вдруг ужасно захотелось есть, и все сразу устали. Но сейчас можно и устать и проголодаться, потому что Петр Гаврилович здесь и никуда не уйдет. Вот он сидит на камушке и, собрав кожу на лбу глубокими складками, что-то с усилием пишет в блокноте.
— Левой пишет, — заметил Костя, — правая, наверно, ранена была.
— Где ножик? У кого соль? — перекликались ребята. Шуршала бумага, кто разворачивал колбасу, кто — хлеб… Словно сами побывали здесь во время боев, сами наглотались пыли и дыма, словно это для них пропыленные сухари с лярдом казались пирожными — с таким азартом набрасывались они на еду! Блестящие красные помидоры, розовая колбаса, толстые куски пышного белого хлеба — все эти привычные вещи казались сейчас чем-то необыкновенным, каким-то счастливым чудом!
А когда появились посреди закусок два больших термоса, голубой и розовый, с блестящими крышками, с цаплями и хризантемами, ребята закричали:
— Чай! Ура! Чай пить будем!
Защелкали, высыпаясь из Лидиного мешка, пластмассовые стаканчики: красные, зеленые, желтые… И скоро, застилая залоснившиеся лица ребят, поднялся над яркими стаканами уютный чайный парок. Как было весело у подножия вала! Настоящий праздник еды и питья! А кто же главный на этом празднике? Конечно, Петр Гаврилович! Все руки тянулись к нему. Кто с бутербродом, кто с помидором, кто со стаканом чая. Но Тамара Васильевна опередила ребят. Растопырив пальцы, она держала лист бумаги. На листе — горкой нарезанный хлеб. На хлебе — кружки колбасы. Рядом — помидор, огурец и яйцо. Они лежали непрочно, все время стремились скатиться с листа, и поэтому Тамара Васильевна шествовала особенно осторожно и торжественно. Щеки у нее стали совсем красными от волнения.
— Вот, пожалуйста! — и она протянула Петру Гавриловичу свое бумажное блюдо, радуясь и гордясь, что угощает такого дорогого гостя.
— Ну что вы? Это слишком много! — сказал Петр Гаврилович, однако положил свой блокнот в карман и обеими руками принял у Тамары Васильевны ее угощение. — Столько мне и в детстве не подавали, — он засмеялся коротким добродушным смешком, — когда я нищенком был!
Ребята услышали слово «нищенок» и насторожились, удивленные. Как это «нищенок»? Разве такой герой мог быть когда-нибудь нищим? А Петр Гаврилович пристроил у себя на коленях бумажный лист с едой, вынул складной нож и одним махом разрубил на ладони яйцо прямо со скорлупой. Потом он ловко поддел кончиком ножа обе половинки яйца так, что скорлупки остались цельными лодочками, посолил яйцо солью из бумажки и начал его есть, закусывая хлебом и огурцом.
— Удивляетесь, что нищенком был? — спросил он, покончив с яйцом и принимаясь за колбасу. — Сейчас вам все расскажу.
— Попейте чаю сперва, — сказала Тамара Васильевна, подавая ему красный стакан с горячим чаем.
— И чай есть? Хорошо! — обрадовался Петр Гаврилович. — Это что же? Наградной чай, что ли? За то, что я рассказы вам рассказываю?
19. НИЩЕНОК
Сидевшие поодаль стали подвигаться поближе к нему.
— Да, дети, просить стыдно, — начал Петр Гаврилович. — В наше, советское время, просят только обманщики. А я жил в другое время, тогда многим приходилось просить. Но и в то время нищий был последний человек. А я еще этого не понимал. Мне только семь лет сравнялось. И никто меня не посылал, не заставлял, сам пошел.
Петр Гаврилович своей широкой рукой с короткими пальцами зачесал волосы назад и продолжал:
— Деревня наша хорошо стояла — рядом луга заливные, леса сосновые. Одно плохо — кругом помещичьи усадьбы. И помещики старались из нас последнее выжать. Отец мой умер. Остались мы — я, мама и брат Сергей, глухонемой. Мать хорошо работала, много, только лошадь-то мы продали, а помещик за все брал: лошадь даст пахать — деньги берет и за землю берет… Ему все равно, есть кому в доме работать или нет.
Пришли раз от помещика — матери нечем платить. Перину унесли. Другой раз пришли, самовар взяли, хороший, желтый…
Наступила весна, студеная. Снег еще не весь растаял, а хлеб у нас уже вышел, картошка последняя. Корова солому с крыши объедала, больше нечем было ее кормить. И один только гусь у нас остался, мать к пасхе его берегла. Сидит он у крыльца, шею вытянул и гогочет: га-а… га-а… Кричит и кричит, не переставая. Я спрашиваю: «Мама, что он кричит?» — «Есть хочет, сынок, хлеба просит!» Я тогда и говорю: «Давай, мама, два мешка, возьму я Сергея, пойдем мы в другую деревню хлеба просить. Картошки принесем, хлебца, гуся накормим и сами поедим». Заплакала мама. Я тогда не понимал, почему она плачет. «Ты не плачь, — говорю, — хорошо нам будет!»
