Большой день в жизни Кости - [14]

13. ГОЛОС КАТЮШИ

— И начались у нас самые тяжкие дни. Кругом дым, огонь, чернота… Враги подступили к самому форту, вот тут у нас сидели… — Петр Гаврилович показал на горло. — Минуты покоя не давали. Только тогда, бывало, и опомнимся, когда они нам свои ультиматумы по радио кричат. А листовок с самолетов набросали! Куда ни плюнешь, все в косой нос Гитлера попадешь! Ну, там «убивайте командиров, коммунистов» — это уж совсем мимо нас проходило, ведь мы каждую минуту друг за друга жизнью рисковали. Как говорится, сам погибай, а товарища выручай. Еще бросали фашисты пропуска на предъявителя. По этим пропускам можно было идти во вражеский стан «на хороший прием и уважение». Пришлось мне быть в плену, вдоволь нанюхался я этого «уважения». — Петр Гаврилович усмехнулся, углы его губ опустились. — Ну, об этом после. Один такой самолет с листовками мы прямо из винтовок сбили! Вот радость-то была! А фашисты поставили микрофон прямо над нашими головами, вот здесь, на валу, и кричат нам, что немецкие войска подходят к Москве, что взят Ленинград… Что я скажу своим бойцам? Чем опровергну? В первые дни мы все верили, что помощь скоро придет, мечтали вырваться к своим, на линию фронта, а теперь уже поняли, что мы как на острове — кругом враги. Я ничего не знал, но верил, твердо верил, что брехня это, что стоит Ленинград, что не взять фашистам Москву. И только этой своей верой убеждал бойцов: не слушайте фашистское радио, не поддавайтесь панике! И мои ребята слушали меня, верили мне. Но вот однажды щелкнул микрофон, и немецкий голос раздельно так, четко, на русском языке объявил, что германские войска заняли Москву, что Красная Армия капитулировала и дальнейшее сопротивление бессмысленно.

Смотрю на своих бойцов — слушают, молчат. Помрачнели, отворачиваются. Я даже похолодел весь. То, на чем мы держались — мужество, вера в победу, — уходит от нас. Что теперь делать?

И тут случилось чудо — снова щелкнул микрофон, и женский голос, ясный, чистый, торопливо говорит: «Товарищи дорогие! Бойцы! Командиры! Не верьте фашистам, не сдалась Москва! Держитесь и вы!» Мы стоим завороженные. Мурашки пошли по телу, слезы текут по щекам. «Голубушка, — думаю, — как же ты нам помогла! А не сдобровать тебе!» И правда, на полуслове щелкнул микрофон, немцы заиграли «Катюшу».

Эту отважную русскую женщину, которая жизнь отдала, чтобы поднять наш дух, дорогую подругу нашу мы между собой прозвали Катюшей. В самые трудные минуты мы вспоминали ее, слышали голос нашей родной Катюши, и он придавал нам мужество и силы.

— А как же? А кто же она была? — спросила Лида, вытирая слезы прямо рукой.

— Наша советская женщина, пленная наверное, прорвалась каким-то чудом к фашистскому радио, чтобы нас ободрить. Ну, после этого события мы совсем перестали фашистов слушать. Включат микрофон: «Внимание, внимание, гав, гав, гав!» — а мы свое дело делаем. Гитлеровцы решили, что мы уже сагитированы, и прислали за нами роту солдат. Я скомандовал: «Огонь!» Они и полегли тут, у ворот форта. После этого началось! И до сих пор было жарко, а тут враги так стали нас громить, как только самые прочные железобетонные укрепления громят. Одна бомба упала, не разорвалась, и мы все увидели — она ростом больше человека. Жар стоял такой, что живые, растущие деревья горели. А мы уже совсем на людей не стали похожи. Обуглились все, заросли до глаз, а глаза красные, воспаленные! Держала нас одна лишь ненависть, тяжкая ненависть к врагу. И она горела в нас и гасла только со смертью. Стреляли все, кто хоть как-нибудь мог оружие держать в руках. Перебита правая рука — стреляет левой, со смертельными ранами продолжали воевать. «Умру, так хоть врагов побольше уложу!» — вот какой у нас был тогда лозунг!

14. «ЭТО ЕСТЬ НАШ ПОСЛЕДНИЙ…»

— И чуяли мы недоброе — фашисты задумали нас кончать. Но все равно мы готовы были драться за каждый подвал и каземат, за каждый угол!

Фашисты нас больше не агитировали, только предъявляли ультиматумы. И вот прокричали они по радио: «Если не сдадитесь — сравняем с землей, час даем на размышление». За этот час, ребята, решили мы провести партсобрание, может быть, последнее. Пойдемте-ка, покажу вам, где оно проходило.

Ребята с Петром Гавриловичем прошли вдоль узкого дворика, и там, где дворик поворачивал направо, увидели сквозь широкую низкую арку помещение в толще зала. В нем, как и в других казематах, стояли ящики, обитые железными полосами, только здесь было попросторнее.

Ребята посторонились, пропуская в каземат Петра Гавриловича и его спутников. Петр Гаврилович встал за один из ящиков, как за стол, военный и «колхозник» стояли по бокам.

— Вот здесь я и вел собрание, а ты, — Петр Гаврилович указал на «колхозника», — тут, у стенки сидел, кажется.

— Нет, — оживился «колхозник», — здесь на ящике военврач сидела, а я — вон в том углу!

— Мы собрание ведем, — продолжал Петр Гаврилович, — а микрофон: «Цык, цык, цык… Осталось вам жить сорок минут… Цык, цык, цык, цык… Тридцать минут…» Мы все знали, что, может быть, и правда, мало осталось жить, неизвестно, какую пилюлю нам враг приготовил. А у нас — ни страха, ни паники, настроение торжественное, радостное. Да, радостное, не удивляйтесь! Вы знаете, ребята, когда человек бывает счастлив? Когда он твердо знает, что делает именно то, что сейчас важнее всего для народа. В этот страшный час мы были готовы отдать жизнь за Родину. И все как один решили умирать коммунистами. Заявления писали на клочках бумаги, на обрывках газет, даже на обратной стороне гитлеровских листовок — неважно, слова писались правильные.