Большое солнце Одессы - [7]

Это было непостижимо… Тогда я еще не знал, что в небе могут бесноваться ветры, когда земля млеет в покое и духоте.

Красноармейцы двинулись к паперти, а двое остались здесь — одного звали Бардадым, а другого не знаю, как звали. Командир сказал:

— Бардадым, соберешь канат, а потом к нам.

— Дядя, а динамит уже подложили?

Командир не ответил — он даже не посмотрел в нашу сторону: не слышал, наверно, а когда он ушел, Бардадым спросил девчонку:

— Тебе сколько лет?

— Десять. А что?

— Да ничего, — рассмеялся Бардадым. А твоему ухажеру?

— Ему? Сколько тебе, а? Тоже десять? Или девять, а? Ты не стесняйся: мне тоже было девять.

— Девять, — сказал я, хотя до девяти надо было прожить еще целое лето и почти всю осень.

— Дядя, а что это в ящиках, динамит? Взрывать будете?

— Ух ты, — рассмеялся Бардадым, — Гаврош… с сиськами. Взрывать не будем.

— Почему? — возмутилась девчонка.

— Вон командир — у него спроси.

— Так не будете? Правда, не будете?

Бардадым махнул рукой: а ну тебя!

— Пошли! — Она взяла меня за руку, и так мы пошли до перекрестка. — Тебе куда? А мне сюда. А он врет, правда, врет?

— Кто?

— Бардадым этот.

Не знаю, может, врет, а может, и не врет. Зачем она уходит? Если бы мы жили в одном доме, или в одном квартале, или хотя бы на одной улице…

— Бардадым врет, — теперь я не сомневался, что Бардадым врет. — Приходи завтра: завтра взрывать будут.

Девчонка улыбнулась. Я думал, она скажет: хорошо. А она ничего не сказала, она просто улыбнулась — и все. Я стоял на перекрестке, я забыл, в какую сторону мне идти. Возле киоска она остановилась, нашла меня и махнула рукой: иди домой! — и улыбнулась. У моей мамы есть знакомая, она тоже так улыбается, когда смотрит на меня. И глаза у нее такие: зеленые с зелеными пятнышками.

Наше окно выходит на улицу. Рядом с окном дверь. Когда окно закрыто, глухо дзеленькают трамваи, мягко цокают лошади, люди проходят молча. Когда окно открыто, у нас шумно, как на улице. Над нашим окном решетка. Через решетку видны провода, зеленые листья на серых и жестких, как пересохшая шкура слона, ветках акации, дымоходы и небо. Над окном, возле решетки, часто останавливаются ноги — мужские и женские. Если бы они, эти ноги, прошли еще несколько шагов, я бы не знал, о чем они говорят. Но они всегда почему-то останавливаются у решетки, и я могу подсмотреть их разговор. Ноги бывают разные: толстые, тонкие, волосатые. Волосатые похожи на кошек и противны, как плешивые кошки. Раньше или позже женские ноги сделают шаг назад, и одна из них — чаще всего правая — опустится так, что каблук непременно застрянет между прутьями решетки. И тогда подле судорожно дергающейся ноги в туфле появляются мужские руки и багровое мужское лицо. Меня всегда удивляет, как не похожи руки, ноги и лицо человека, и я не могу понять, почему они действуют заодно. А вот у пьяных этого не бывает, у них и руки, и ноги, и лицо очень похожи. Но я не люблю пьяных — не потому, что они не такие, как другие люди, а потому, что они распластываются на решетке и заслоняют деревья и небо.

Моя кровать возле подоконника. Проснувшись среди ночи, я вижу звезды. Иногда я просыпаюсь оттого, что месяц смотрит мне прямо в глаза. У нас во дворе есть кот; он тоже так в упор смотрит, просто смотрит — и ничего больше.

Мама и папа тоже просыпаются среди ночи. Я не могу понять, почему они просыпаются: их кровать у стены, сбоку, и месяц не смотрит им в глаза. Ночью у мамы другой голос, ночью мама всегда жалуется и попрекает папу. Папа не отвечает, но я знаю, что он не спит, что он лежит на спине и глаза у него открыты. Папа смотрит в потолок, но в потолке нет ни месяца, ни звезд.

С улицы, где ночь, в нашу комнату, где тоже ночь, врывается песня — песня не от ночи:

Дай бог патент вам третьего разряда, Дай бог вам жить и долго торговать, Переживать, что я переживаю, Когда приходят вас с квартиры выселять.

Мама перестает жаловаться. Чуть-чуть подрагивает месяц, звезды-светлячки, выброшенные вперед невидимой в черном небе рукой, немедленно возвращаются назад.

— У Фан-Юнга забрали патент.

— Да, — говорит мама.

Фан-Юнг живет в нашем доме, на втором этаже. Мама называет второй этаж бельэтажем. У Фан-Юнга четыре комнаты с отдельным ходом, коридор и самостоятельная кухня. Я там никогда не бывал, но во дворе все знают: у Фан-Юнга четыре комнаты с отдельным ходом, коридор и самостоятельная кухня. Об этой кухне наша соседка говорит: дай бог мне такую комнату.

— Фан-Юнга вышлют, — говорит папа.

— А сын? А дочка?

— Что ты хочешь? — Папе почему-то не нравятся мамины слова. — Я же их не высылаю.

Мама тяжело вздыхает.

— Вчера было правление. Управдом сказал: вам дадут одну комнату, двадцать шесть метров. Я просил две комнаты. Вас трое, сказал управдом. Через месяц будет четверо, говорю я ему.

Мама плачет. Папу раздражают мамины слезы.

— Тебя все теперь раздражает. Я не слепая.

— Фан-Юнг — хорошая сволочь, — говорит папа.

У Фан-Юнга забрали патент, у Маноли забрали патент, у всех буржуев забрали патенты. Я видел буржуев, которые приезжали к нам на пароходах. Они все худые и высокие, а на картинках — маленькие, пузатые. А Маноли не такой. В соседнем доме живет старик шарманщик, он ходит по дворам со своей шарманкой и морской свинкой, жирной белой крысой с обрубленным хвостом. Берясь за ручку, старик снимает картуз и кладет его на шарманку. Свинка забирается в картуз и дремлет, пока не наступает ее черед вытаскивать счастливые бумажки из лотка. У старика коричневые, как прелый табак, зубы. Улыбаясь, старик запускает нижнюю губу под коричневые зубы.