Большое солнце Одессы - [6]

Слева, в полуостановке от перекрестка, травинки рождаются на свет бледные и хилые, как дети подземелья. Слева, в полуостановке от перекрестка, — церковь. Затоптанные прихожанами травинки гибнут здесь в апреле. Церковь внушает мне чувство, очень напоминающее страх. Может быть, я ошибаюсь, и это чувство внушают мне люди, которые ходят сюда, — старые, сгорбленные, раздавленные. Черные шали женщин пахнут сундуками и чуланами, люстриновые в полоску пиджаки мужчин — махрой. Встречаясь с этими людьми, я с тревогой гляжу на солнце: мне кажется, с ним должно что-то произойти. Что-то нехорошее.

Уже с неделю Большая Арнаутская перегорожена — толстый канат охватил полукольцом церковную площадь и кусок мостовой. Огромная, в три человеческих роста, дубовая дверь церкви отворена настежь. Никто не выходит и не заходит. Это беспокоит меня: за раскрытой настежь дверью тьма — без огней, без людей, без звуков.

Пришли красноармейцы, человек тридцать. Саперы, сказала девчонка, стоявшая рядом со мной. Я тоже знаю — это саперы. Церковь будут взрывать динамитом. Я не верю ей: взорванные дома взлетают в небо, обломки убивают людей, лошадей, собак, под обломками рушатся дома, нужные людям. Я не верю девчонке, но я не говорю ей: ты врешь. Мне хочется, чтобы то, что она сказала, было правдой. У стены дома, побитого и облупленного, как говорящая кукла из папье-маше, стоят женщины в черных шалях. Почему красноармейцы не прогоняют их? Зачем они здесь, эти женщины?

Из церкви выходит поп. На животе у него свинцово поблескивает крест, цепь прячется под бородой, огромной, как головной убор индейца.

— Старик, а старик, продай бороду на мочалку. — Приподымая перед попом канат, красноармеец снова предлагает: — Продай, а старик!

Поп внезапно замахивается, красноармеец смеется раскатисто и дробно.

В небо, серое и пористое, как промокашка, упирается синьковый купол церкви. Птицы не боятся высоты, но даже птицы сторонятся купола. Когда взорвут церковь, купол покатится, как голова чудовища, подминая и перемалывая на своем пути все живое.

— Смотри!

Схватив меня за руку, девчонка прижалась ко мне. На синьковом куполе появилось черное, как окно чердака, пятно.

— Крест будут снимать.

Девчонка все еще прижимается ко мне, а я боюсь шелохнуться — я хочу, чтобы все оставалось вот так же: я и незнакомая девчонка.

Из черного пятна вырастает человек. Этот человек — красноармеец, один из тридцати. Только он маленький, совсем маленький, мне до пояса, наверное.

Подтягиваясь к кресту, красноармеец забрасывает веревку. Ухватившись за свободный конец ее, он подбирается к кресту вплотную, и встает во весь рост. Крест раза в три-четыре выше человека, и, чтобы заарканить его намертво, человек должен оторваться от купола.

— Смотри!

Не сговариваясь, мы приседаем одновременно — я и девчонка. У девчонки крошечные, как на ласточкином яйце, веснушки и выгоревшие на солнце брови. А одеты мы одинаково: у меня майка — и у нее майка, у меня трусы — и у нее трусы.

Опутав крест, красноармеец скользит по веревке в люк. Теперь я знаю: черное пятно — это люк. Через минуту из люка выбрасывается, точно обрубок змеи, веревка. Издыхая, веревка раскачивается в воздухё и спускается отвесно, толчками.

У девчонки зеленые с зелеными пятнышками глаза. Они так близко, эти глаза, — я мог бы тронуть их пальцами.

— А у меня лимонка. На.

— Пополам?

Раскусив, она отдает мне половину.

— Не бойся, я без микробов.

Беспорядочно свиваясь, веревка ложится на каменные ступени церкви. Такие веревки, толстые, как человеческая рука, я видел в порту. У них даже название особенное, на «м» начинается.

— Манильский канат, — говорит девчонка. — На пароходе был?

Нет, на пароходе я не был, никогда не был, пароходы я видел только издали.

— У Маноли забрали патент. Ты знаешь дедушку Маноли?

— У всех забирают патенты.

— Почему?

— Потому что они нэпманы, буржуи.

— И Маноли?

— Смотри!

Нанизываясь на канат, красноармейцы отходят к дому. К стене дома прижались женщины в черных шалях. Канат, только что провисавший дугой, натягивается, как трос подъемной машины. Крест вздрагивает и подается вперед вместе с куполом. Красноармейцы чуть освобождают канат, на мгновение замирают, прицеливаясь, и опять отступают. Женщины в черных шалях прилипают к стене, крест склоняется, сначала медленно, подчиняясь только дрожащему канату, а затем, точно сбитый тараном, стремительно валится головой вниз.

Женщины в черных шалях завыли: так воют дети, когда не решаются плакать навзрыд.

Ударившись о карниз, крест обломил угол стены, сложенной из ракушечника, и лег на каменный пол паперти. Над крестом встали клубы белой известковой пыли. Земля вздрогнула. Красноармейцы, хотя они были далеко, отошли еще дальше, и теперь поп стоял рядом с ними, только по другую сторону каната.

— Так они и жили, батя, — сказал красноармеец попу.

Поп плакал, и слезы скатывались со щек на бороду.

Над окраинными домами Большой Арнаутской небо очистилось.

— Там солнце, — сказала девчонка, — и здесь скоро будет солнце: смотри, как быстро идут тучи.

Тучи уходили к морю, настигая и «Догоняя друг друга. Я думал, тучи не могут сами двигаться, я думал, их гонит ветер, но на Большой Арнаутской было душно, известковая пыль оседала на землю лениво, не потревоженная ни ветром, ни людьми.