Большое Сердце - [128]

Я искренне пытался пересилить себя и в один прекрасный день сделаться более приветливым. Однако это мне плохо удавалось. Доискиваясь до первопричин, я обнаружил простой факт, до тех пор мною не осознаваемый: после моего бегства я так еще и не решил, какое применение дать своей вновь обретенной свободе. Римский опыт показал, что мне не хочется возвращаться к той жизни, что привела меня к опале. Придворное общество, будь то папский или королевский двор, наслаждение преимуществами богатства и наращивание своего состояния казались мне не лучшим способом наполнить тот дополнительный отрезок жизни, который неожиданно достался мне благодаря бегству. Напротив, я усматривал в этом средство снова заточить себя в тюрьму, хоть и позолоченную, но от этого не менее тесную.

Вот так моя мечта подвела меня к странному решению: я намеревался испросить у папы разрешение отправиться в Крестовый поход.

* * *

Намерение добровольно отправиться в Крестовый поход было тем более неожиданным, что еще несколько недель назад я, напротив, опасался, как бы понтифик не навязал мне в нем участия.

Почему же я передумал? Потому что Крестовый поход вдруг представился мне средством, а не целью. Если я присоединюсь к крестоносцам, то не потому, что верю в цели этого нелепого похода и рассчитываю идти до конца. Просто галеи армады доставят меня на Восток, а он манит меня. Конечно, я мог бы сесть на один из принадлежащих мне кораблей, но это означало бы отправиться по проторенным путям, в компании знакомых людей, которые будут наблюдать за мной и от которых я не смогу оторваться. Крестовый поход не предполагает прибытия в определенный пункт, ведь это поход без четко намеченной цели. Тут важно то, что для христианского мира это символ, и папе Каликсту этого было достаточно. Армия, размещенная на кораблях, была слишком мала, чтобы сражаться на суше с турецкими войсками. Самое большее, на что можно было рассчитывать, – это что она сможет протянуть руку помощи жителям островов – христианам, которым угрожает мусульманское вторжение. Наиболее вероятно, что от этой помощи пойдут круги по воде.

Я считал эту сумбурную затею достойной сожаления, даже катастрофичной, пока вдруг не передумал и не начал рассматривать ее, напротив, как неожиданный шанс. Крестовый поход приведет меня в неизвестное. А то, чего нельзя предвидеть, отлично сочетается со свободой.

Я освобожусь от всего, и не только от грозящего мне заточения, но и от забот о семье, а также от еще более гнетущего желания славы и богатства, коих я уже достиг и ныне окончательно от них отказался. Благодаря полной свободе я буду открыт неизведанному, неожиданному, непостижимому. Передо мной вновь возник образ каравана из Дамаска, и я подумал, что, пережив долгий поворот судьбы, я теперь, быть может, готов присоединиться к этому каравану.

Я сообщил папе о своем решении. Он крепко обнял меня и поблагодарил со слезами на глазах. Будь я крепок в вере, я бы досадовал на себя за то, что таким образом обманул человека, занимающего престол святого Петра. Но я предпочел притвориться, что не понял, и в свою очередь изобразил искреннее волнение – но не оттого, что намереваюсь обрушиться на турок, а оттого, что покину эту праздную жизнь, с которой меня ничто не связывает.

План мой был прост. Как только я пойму, что оказался в подходящих условиях, я сойду на берег, притворившись тяжелобольным, и останусь там.

Я примкнул к разношерстной группе сановников, готовившихся взойти на суда. В другое время общение с этими мнимыми рыцарями, честолюбивыми прелатами и прочей живностью из числа римских аристократов, искавших в Крестовом походе случай подновить семейные заслуги, свело бы меня с ума. И страхи, и амбиции этого сборища были мне одинаково чужды. Но я затесался в эту группу с намерением покинуть ее как можно скорее, и ничто не могло вывести меня из себя.

Единственный взволновавший меня эпизод, предшествовавший отъезду, касался Этьена. Мне трудно рассказывать об этом, боюсь, что кому-то это может показаться смешным, но этот молодой человек, который никогда не спал, накануне отъезда не проснулся. Я нашел его на рассвете лежащим в коридоре на пороге моей спальни. Он лежал на спине совершенно спокойно, с закрытыми глазами. Я остолбенел от изумления, увидев его спящим. В предыдущие дни он, как я заметил, сильно нервничал. В конце концов мне стало ясно, что он страшно боится нашего плавания. Может, этот страх и сразил его? Во всяком случае, я долго вглядывался в него, и у меня не осталось никаких сомнений. Он не спал; он был мертв.

Эта утрата меня искренне опечалила, я привязался к Этьену. Но я не увидел в этом дурного предзнаменования, как могло быть в первое время после моего побега. Впрочем, меня ободряла безопасность, которой я наслаждался в Риме. Бонавентура уже давно не обнаруживал поблизости от нас агентов, и я велел ему уменьшить охрану. Я не хотел, чтобы он сопровождал меня во время Крестового похода, в этом случае мне было бы значительно труднее вырваться на свободу. Я рассчитывал обойтись одним Этьеном. В итоге я отправился один.